Племенной скот. Наталья Лебедева

караваны. Новые купцы ни в чем не уступали старым и забирались далеко, привозя не только соль и специи, но и лакомства: сушеные засахаренные фрукты. Дед Сергей с дочерью, услышав об очередной ярмарке в Погосте, смеялись: недалек, говорили они, тот день, когда из Китая привезут, наконец, бумагу.

      Дочь деда Сергея привыкала к новой жизни тяжело. Она переживала за детей и даже думать не могла о новых. Но все-таки забеременела через несколько лет, случайно, как ей казалось, а на самом деле потому, что это была новая жизнь без контрацепции и всего прочего, и жить приходилось по новым правилам.

      Чмыхало принимала роды, долгие и трудные, и помогала выхаживать младенца, а потом и еще двоих. Рождались девочки. Дед Сергей хоть и радовался внучкам, но тревога о судьбе семьи не оставляла его. Он с беспокойством думал о том дне, когда первая из них уйдет к мужу, а за ней – вторая, третья, и в доме останутся только стремительно дряхлеющие родители. Думать об одинокой, беспомощной старости было страшно.

      Но вышло по-другому.

      Старшая внучка выросла красавицей. Подругами для нее были сестры; казалось, и не надо ей больше никого, да и не было никого больше в Сергеево, как стали называть вскоре их одинокий, окруженный полями да останками пяти старых изб дом. Она много смеялась, во всем была заводилой, и сестры обожали ее. Но стоило заговорить, например, о поездке на ярмарку – замыкалась и мрачнела.

      – Поехали, – уговаривал дед.

      – Ну ее, – отмахивалась внучка. – Не хочу. По дому дел много.

      – Почему не хочешь?

      – Не хочу, и все. Что там делать?

      – А с девчонками познакомиться?

      – Чего с ними знакомиться? У нас своих полон дом.

      Но однажды вечером, накануне большой ярмарки в Перхурово, разразилась страшная гроза. Черная туча легла на небо, а под ней летели, едва касаясь ее брюха, легкие желтые облака, словно обрывки солнечного света, разодранного в клочья. Ветер дунул, склонил к земле деревья, вывернул наизнанку листья, и они вдруг оказались серебристыми, словно их поцеловала зима.

      Громыхнул и раскатился над полями гром; от этого удара внучка, мывшая у печи посуду, вздрогнула. Она подошла к окну. "Шшшшш…" – пожаловалась ей растрепанная липа, похожая на бабу, которую муж, ухватив за волосы, тянет за собой и хочет бросить на землю.

      Вилки были брошены в лохани, остывала вода, а внучка уже стояла на крыльце, и в лицо ей бил ветер, напитанный влагой. Мать ее загоняла кур, отец сгребал под навес разложенное во дворе для просушки сено, ей кричали что-то, но она не слышала. Блеснула молния, взревел гром. Испуганная бабушка попыталась затащить внучку в дом, но та не поддалась: уселась, как птица, на перила крыльца, вцепилась в них побелевшими от напряжения пальцами и смотрела поверх забора туда, где резкая линия горизонта лежала меж чернотой тучи и яркой зеленью поля. Рухнул стеной небывалый ливень, стремительно потекли по тропинкам и межам ручьи, несущие на спинах яркую белую пену.

      Внучка сидела и смотрела, сбросив на пол рубаху, которую вышедшая