Черти в Париже. Ярослав Полуэктов

спины, а расхристанный, по косточкам, белый свет, на усмотрение глазом.

      // Физика заурядная, ландау.

      Свет – с лёгкой руки чьей–то – кванты, а не поток даровой солнечной энергии.

      Да и Эйнштейн – не Эйнштейн, когда без жены, причём тут радуга с фазаном, хоть и еврей, далеко не фиолетовый, не голубой, а еврейский, обрезной, не Ландау с большой буквы, даже не Марк Зэт гетеросексуальный, на Джойса похож: один в один, если бы не новая типографика.

      В жене его всё было дело.

      Она писала еврейские формулы для всего мира, отдаваясь Эйнштейну–мужу с биологической частотой потребности.

      И Её–моё–энергия, равная квадрату скорости дарового света, помноженной на массу разложенной на запчасти элементарной единицы – её рук и ума дело: честь ей и хвала, не в пример жулику Альберту.

      Кто об этом знает? Да никто, кроме знающих Альберта не понаслышке.

      Не каждая еврейская спина с подагрой.

      Не каждый Альберт – Эйнштейн.

      Зато каждая спина любого еврея заканчивается с началом задницы, и точной границы тех сопредельных территорий не прописано, разве что от копчика начать считать позвонки: так тож седьмой выйдет, вот же совпаденьице!

      Те границы в деловом совершенстве знают лишь профессиональные экзекуторы, которым выдали рецепты лечения провинившегося – вруна и плагиатора. //

      Хоть бы инициалы жёнины Эйнштейнище в формулу бы вставил, и то бы хоть какая–нибудь почётная дань была.

      Отвлеклись. Отдохнули на физике жён и мужей израелевых.

      Честно сказать, не любит автор израельчан: много врут, много средь их банкиров и ни одного жнеца, и ни одного сантехника.

      Может и не так. Чем они питаются? Не одной же мацой!

      Подруга одна – она русская – сообщает: евреи и еврейки по–особому пахнут. Ну и ну! Вот это хвантазия. Хотя кто его знает: я не принюхивался.

      Единственная еврейка, с которой я имел некоторые дела, ну вы понимаете, вовсе не пахла по–особенному.

      Зато она обожала воспроизводить позиции китайских иероглифов.

      И, застывая в какой–либо позе, велела угадывать куда – для достижения гармонии – приставлять чёрточки и палочки, и с какой частотой натыкивать точки.

      И я добросовестно учился её китайской грамоте.

      Пыхтел, потел, доводил до совершенства.

      После отмывали иероглифы. Под душем. Забрюхатела чертовка. Иероглифы это такой приёмчик был, как оказалось.

      ***

      Итак, горничная, уборщица, официантка, явно не без национальности.

      Что–что? Как это без национальности? Это дело надо поправить.

      Мозг поправит, трепануто кивая черепом.

      Кто же это входит к нам, так артистично?

      Завтрак принесли в постель? Ух ты! Давай–ка его сюда! Ну и ножки! А фартучек! Вышивку оближешь: такие там перси намулёваны!

      Кто тут был сервисом недоволен? Ах, это был наш дружище–недоросль Малёха!

      Принюхиваемся.

      Повеяло мюнихской рулькой: не может быть: мы в Париже!

      Нос уточняет: фазан жареный.

      Глаз неужто врёт: не официантка!

      Не