Депрессия. Ирина Критская

папа в церковь ходит, какие – то записки подаёт. Молитвы читает, чтобы ты вернулась. Худеет прямо на глазах. Вот так!

* * *

      Когда Лиза уехала, Елена долго и тупо сидела перед зеркалом и красила губы новой помадой. А потом взяла телефон, поискала имя "Игорь. Работа", и набрала номер.

      Глава 5

      – Так можно и убить. Ты не думала об этом?

      Мама смотрела сурово, она не понимала, как можно вот так, одним движением дурацкого топора перерубить чужую жизнь. Она не жалела Елену, как впрочем, она не жалела дочь никогда, речь шла о Геннадий. Она переживала именно за него, хотя никогда его особенно не любила. А он действительно, как-то резко сник, осунулся, почти перестал следить за собой, и в последний раз, когда Елена приезжала за оставшимися вещами, в прихожей её встретил потерянный старик. Неопрятный, пахнущий плесенью и рыбой, пыльный, странный. Свекровь выглянула из своей комнаты, поманила Елену сухонькой ручкой, втянула за дверь, заставила сесть на кровать.

      – Ты, доченька, больше не приходи. Всё, раз ушла, так ушла. А то он, знаешь, плачет потом очень, как маленький. Сердце рвётся. А так, глядишь и забудет, женщину найдёт. Не ходи. Прощай, девочка.

      Елена тогда выскочила из квартиры, как оплеванная, и теперь враз неожиданно поняла, о чем говорит мама. Можно убить… да, почти это она и сделала.

      – Ну а этот? Тот, из-за кого ты все это натворила? Он то где?

      Елена смотрела на мать и молчала. Не скажешь же ей, что вчера она позвонила "этому" сама и нарвалась на его жену. А та, презрительно кривя губы (это ощущалось даже на расстоянии, звук получался такой – искривленно-презрительный) сообщила, что Игорь с друзьями на рыбалке, и что бы она по работе звонила бы в рабочее время. Как скажешь маме, что ты, в свои сорок шесть такая непроходимая идиотка.

      – Нету никакого "его", мам. Я ушла потому, что не захотела оправдываться. Унижаться не смогла. Только поэтому.

      – Так вернись. Он же просит тебя, теперь он унижается. Разве этого мало?

      – Нет, мам. Я не смогу к нему вернуться. Это все равно, что тухлой селёдки наесться, той что в холодильнике залежалась. Вроде вкусная была пару дней назад, а теперь, хоть рот с мылом мой. Не могу.

      Мама с силой шарахнула чайником по плите, швырнула на стол печенье.

      – И что? Будешь одна в том Мухосранске жить? Лизка говорила, жуть трущобы. До работы на электричке тарахтеть? Ты в своём уме, Лена? Ради чего?

      Елена аккуратно развернула пачку, достала печенюшку, куснула. Потом подошла к маме сзади, обняла её с полные плечи, потерлась щекой об волнистые, душистые волосы. Как в детстве.

      – Мне, мам, надо одной побыть. Себя осознать, как-то. Пора. А то опоздаю.

      Московский вечер лег на мокрый после дождя асфальт тяжкой духотой. И вроде, не лето ещё, май только начал потихоньку шагать по зазеленевшим скверам, рассыпать одуванчики пригоршнями у обочин дорог, а вдруг откуда-то взялась такая жара, что нечем стало дышать. Елена высоко подняла свои рыжие пушистые волосы, зацепив их в непривычный хвост, став при этом похожей на потерявшуюся в городе