Архангельский свет. Игорь Силантьев

алмазы собирает, и принял, ну и весело ему.

      А еще ему весело, что в пальто его живут такие разные души, и мамы и бабушки, и тети Сороки и дяди Мизгиря, и братца неродного Дождевика, только почему он, в конце-то концов, Дождевик, гриб, что ли? А еще кролика Шурудея с мышкой Шебуршой такие крохотные души и смешные. И смеется Афоня.

      – Мама, бабушка, бросил я вас, забыл я про вас, даже где вы живете, забыл, все забыл, и пьяницей стал я и бомжиком. А вы потом умерли из-за меня.

      – Мы от старости умерли, Афоня. А ты хороший, но пьяница стал. Вот и бабушка плачет.

      – Я не плачу, я улыбаюсь.

      – Мы улыбаемся, Афоня.

      – Не грусти ты, Афоня, а выпей еще.

      – Тут Дождевик все про детство спрашивал, а что оно, детство? Не было у Афони детства. Бабушка поливала горшок с геранью, и вода протекла с подоконника на пол, а стала бабушка вытирать, тряпкой по подоконнику елозить и уронила на пол горшок, цветок с корнями в одну сторону, а земелька в другую комками. Один комочек и откатился в уголок, полежал там незаметный лет пятьдесят, не меньше, а потом зашевелилось в нем что-то, заворочалось, и откуда-то ножки повысунулись и ручки, и привстал уже бомжик, покачнулся, и пошел-пошел и человечком стал. А мы с бабушкой умерли.

      – Афоня хороший.

      Вот и Люська так говорит, думает Афоня. Он силится и не может вспомнить лица мамы и бабушки.

      – А были ли они? – думает Афоня.

      Но голоса он помнит. Значит, были. И души, которые в пальто у Афони, говорят их голосами. Были, значит.

      – Дядя Мизгирь, тетя Сорока, мама и бабушка, и брат неродной Дождевик, а еще мышка Шебурша, что жила у Афони в клетке, и кролик Шурудей, которого Афоня съел, вы не сердитесь на бомжика, погрейте его лучше в своем пальто, убаюкайте тихими голосами, пусть заснет Афоня, до утра еще далеко.

      А тут Люська проснулась, пошарила руками, наткнулась на Афоню и протянула ему что-то пригоршней:

      – Держи.

      Афоня не ухватил, и на пальто просыпались с хрустальным звоном какие-то, что-то…

      – Мизгирь, погляди, алмазы!

      Это тетя Сорока, это голос ее из пальто.

      – Сорока, да где?

      – Мы никогда не видели алмазы! – оживились Шурудей и Шебурша.

      – Эти стеклышки, что ли? – спросил неродной брат Дождевик.

      – Мама, бабушка, это Люська алмазы принесла, на небесах пособирала.

      А в темноте ничего и не видно. Что-то хрусткое. Афоня попробовал на зуб – вроде бы стекло. Так с алмазами и заснул до утра.

      – А утром?

      А утром проснулись Афоня и Люська, и нет алмазов, стеклышки бутылочные битые валяются вокруг. И солнышко сквозь крышку люка пробивается и в стеклышках играет. Красиво. Разницы никакой.

      – Слышь, Люська, красивые твои алмазы! – говорит ей Афоня и жизненные друзья отправляются в привычный обход по помойкам и задам магазинов, а еще на автовокзал нужно заглянуть и у церкви потолкаться, авось сердобольные дадут три копеечки.

      И сидит бомж Афоня у паперти в пальто. А пальто-то приличное, хоть и замызганное уже и вонючее стало, но все равно держит стать.

      И мы, мы тоже,