Исповедь = Аһыллыы. Айсен Дойду

нас одних.

      – Отхожу я, милок, – слабо «улыбнулась» она. – Жду тебя, не дождусь… А потом и помирать не страшно.

      – Да что Вы, Агриппина Тарасовна, какие там разговоры, да вам еще… – начал было я успокаивать ее.

      Но старуха только махнула рукой:

      – Да полно тебе, полно… Смерть долгожданная, она… она ведь разная бывает, милок. Тяжелая тоже, ох какая тяжелая. – Тут она посмотрела на меня прищурившись, сказала с облегчением: – Вот теперь мне, Боренька, лутше. Лехше стало, когда рядом сидишь. Да-а. Я ведь знаю тебя, милок, давненько и знаю про тебя то, чего сам не знашь. Это мне частью карты показали, а частью я сама узреваю. Человек, ты, Боренька, мяхкий, добрый, любой грех с любого сымешь и любого простишь, и делаешь добро не от блажи какой, а от понимания души человечьего. Зла в сердце не держишь, а это, милок, само главное для нас. И Ольга вот не обижается на тебя. Да-а. – Она вздохнула, замолчала, что – то раздумывая, потом сказала: – Судьба – то у кажного одцельна, и сила в жизни есть, которая ташшыт нас, заставляет дела неприглядные совершать вопреки уму – разуму. Может черт, а может и Бох это… От рожденья и до смерти держит она. Так – то вот, милок.

      – Про что это Вы? – не понял я. – Если говорить, к примеру, о Боге…

      – Бох? Это раньше так называлось. А теперича люди отказались от него, но не ослободились от силы сей большой. Имена всяки там и все проходит, но главно – то остается во внутрях. Вот я никогда в церкву не ходила апосля – то, при советской власти, и ни в христианского, ни в татарского бога не верю. Так у меня, вроде. Но кажный умереть не может просто так, не высказавшись полно. Так ведь, Боренька?

      – Да-а, – согласно покачал я головой, заметив про себя, что старуха совсем ожила. Движения ее стали резче, голос окреп, в глазах появились огоньки. – Так чем же я могу вам помочь, Агриппина Тарасовна?

      Она откинула голову на подушку и, подняв вверх острый подбородок, сказала:

      – Подай – ка, милок, сюды поближе потрет этот, что висит у меня над головой… Видишь?

      Это был искусно намалеванный краской портрет какого – то симпатичного молодого человека в старомодном дореволюционном сюртуке, и я снял это осторожно с гвоздя и поставил на комод, чтобы ей было удобно видеть.

      – Вот так – то хорошо, милок.

      – А кто это? – осторожно спросил я. – Что – то раньше не видел это у Вас.

      – Это муж мой Василий Иннокентьевич. Он был сыном богатого витимского купца Иннокентия Крылова, которого красные расстреляли в двадцать первом годе в тайге.

      – Как же так? Вон же Ваш, муж! – удивился я, посмотрев на другой портрет в красивой медной раме.

      – А Макар был моим вторым мужем… Он – дедушка Ольгин, ты это знаешь. Оба были хорошие люди, лутшие. Я завсегда их путала обоих до убивства. Макара еще раньше познала, чем Василия, любили оба меня… А в день их погибели я тут закрываюсь на крючок и никово не путаю. Они, сердешные, должно быть благодарны мне, что я их от мучений избавила.

      – Я не совсем Вас