Слишком поздно для «прости». Ольга Емельянова

пяти лет от роду, в драном комбинезоне с дерзким прищуром и щелью для дайма между зубов, горячим мёдом прогревает изнанку. – Правда, брить подмышки мне разрешают, но я как-то этим не пользовался…

      – Смешной. Мне нравится! – словно пробуя новый вкус мороженого заявляет она, как вдруг со стороны гримёрок зарождается, начинает постепенно и гулко нарастать волна голосов, смеха, шагов, шорохов.

      – Ох, – Конни спрыгивает с деревянного «насеста», дополняя какофонию врывающихся в тишину звуков суетой, – кажется, пора…

      Но Кёртис, вместо того, чтобы подхватить назойливый вирус подвижности, застывает соляным столбом – что поделать, неожиданные мысли имеют привычку посещать голову в самый неподходящий момент.

      – Слушай… У меня есть одна чудовищно странная просьба, но почему-то кажется, что тебе я могу её доверить…

      – Будем считать, заинтриговал. Выкладывай.

      – Сегодня сюда придёт женщина. Крайний столик слева, ближе к сцене. Со своего места я точно её не увижу, но мне важно знать, будет ли она здесь. Сможешь шепнуть, если заметишь?

      – Вот ещё! – да уж, настроение у Конни менялось в том же стиле джаза, что и поток мыслей. Недовольное сопение и резкая чеканка каблуков во всю мощь демонстрировали недовольство. А на случай, если кто-то ещё не понял, как девушка относится к происходящему, она поможет этому непонятливому негромким злым ворчанием, которым в средние века ведьмы наводили порчу, – буду я выглядывать всяких там женщин всяких там саксофонистов. И вообще, мне пора. Меня там публика заждалась…

      Не оставив шанса на ответ, возражение, реакцию, маленький, громко сопящий от негодования тайфун уносится прочь – Майкл даже не успевает уловить ту секунду, когда шорох её одежды пропадает в гомоне закулисья. Просто разом обрываются звуки по эту сторону сцены, и остаются только те, что гремят по ту – ничего не скажешь, импровизация во плоти…

      Она застыла в шумном фойе и впервые за десятки лет почувствовала себя маленькой девочкой, потерянной в большом городе: вокруг суетились костюмы и платья, швейцары ломали в почтении позвоночники, гардероб принимал трости и револьверы, сигары попыхивали, драгоценности позвякивали, смешные люди лопались от чувства собственной важности.

      Сандра Марино ещё помнила «Моллюск» в первый день его рождения. Точно также как эти дамы она шествовала по коридору царицей египетской, и точно также являлась гетерой, избравшей в спутники самого отпетого солдата римской империи. Это было в субботу, всегда в субботу – семейный день, когда мужья осыпали свои вторые половины драгоценными камнями и золотом, чтобы, собравшись вместе, делиться ужином, сплетнями, домашним уютом – как пиццей, на всех. Они хохотали и пьянели от родства, бродившего в крови старым вином, они приглашали на танцы кузин, невесток и даже собственных жён, и радовались редкой возможности не втягивать животы при касании к женскому бедру. Не то, что в другие дни, когда на этих же обшитых кожей диванах те же мужчины прижимали к себе