Слишком поздно для «прости». Ольга Емельянова

походил на отвлекающий манёвр, чем на воротилу с бюджетом маленького города в пятерне. Улыбался белозубо, пряно; своего помощника, "просто Боба", представлял как конферансье – престарелую приму, о будущих ресторанах говорил с экзальтацией пьяного романтика – в общем, делал всё возможное, чтобы не соответствовать времени и месту. Когда разместились вокруг большого стола в кабинете шефа, мистер Хоуп переставил своё кресло к окну, и закинул щиколотку на колено, то ли демонстрируя изумрудного цвета носки, то ли показывая, насколько он раскрепощен в общении с забавными человечками в лоснящихся жилетах и потеющих залысинах. Впрочем, когда Сэм стал наводить усыпляющие заклинания (облицовка рустом – антаблемент – каннелюры – палладианское окно), слушатель, в отличие от инженеров, скуки не выдал, и всё кивал с преувеличенным интересом, да соглашался в азартной горячке. Чем, собственно, и подогрел настрой оратора до угрожающих температур. Сэм сорвался в штопор. Он начал вещать о системе вентиляции и лестничных переходах, о подвальных помещениях и мансардных балках, рисовал мелом колонны на зелёной доске и подписывал значения арочных дуг. Он был великолепен и неистов. Он страстно влюблялся в каждое своё слово и жарко припадал к речи как к неиссякаемому источнику. Когда он кончил, дав знак мощным кивком, как и подобает дирижёру в финале концерта, зал завозился не сразу. В тугом оцепенении члены команды чуть заёрзали в скрипучих креслах и осторожно приступили к перестрелке взглядами. Джованни ухмыльнулся в блокнот – всё время выступления он, сведя брови над переносицей, старательно вёл записи (высокоухий ослик с тростью в копытцах вышел на полях страницы чудесно, а вот стоящий перед ним навытяжку барашек оказался слишком тучным – огрехи затупившегося карандаша). Впрочем, иллюстрации передавали суть разговора достаточно точно, а потому стенографист-доброволец имел полное право наградить себя взглядом в рысьи глаза Глэдис, чья фотография была аккуратно прижата к внутренней стороне обложки кожаным ремешком. «Новый адрес, новое счастье. Пиши нам в Сиденхам Хаус, Олд-Роуд в Блумфилд» – изящный почерк пестрил завитками в углу снимка, где за листвой фруктового сада виднелся старинный особняк в феодальном стиле – свежая покупка «человека-капусты». Впрочем, эта фотография вмещала в себя всё, о чём так страстно мечтала бывшая миссис Марино: и шик уединенного поместья, и элегантный образ обеспеченной леди, и, конечно же, два зуба, торчащих в самом центре огромной улыбки годовалой Люсиль. Девочка сидела на коленях матери с комфортом светской дамы, и лучилась тем беззаботным счастьем, от которого сепия становится цветной.

      – Супруга?

      Голос над плечом вышиб Марино в реальность. Маслянистый и насмешливый, он мог бы принадлежать шуту короля Генриха Третьего, если бы обладатель его не пах так крепко дорогим одеколоном, что и оборачиваться не пришлось: великий заказчик на кой-то чёрт устроил променад за спинами тех, кто честно прирос к переговорному столу для его же, figlio di putana, удовольствия.

      – Кузина, – бросил перед собой Марино,