Запах анисовых яблок. Ахат Мушинский

поспешил вежливо не отстать от нас.

      Рядом устроился Штабс-Капитан, наполнил себе стакан, жахнул и окосел, чепуху понёс, полез обниматься:

      – Господин майор, господин майор…

      Чтобы отвязаться, я спросил: моя гостиная комната остаётся за мной? И получив горячее, многословное подтверждение, выскользнул из-за стола. Надоело всё, устал. Последнее, на что обратил внимание, – на бросок Пузы в сторону Пацанки. Но и это не остановило. Вот она, заветная дверь, вот она, заветная подушка на диване.

      Сколько пробыл в провальном сне – минуту, час? Только чувствую, кто-то гладит меня. Нет, сочиняю, не так было. Очнулся от того, что мы с ней гладим друг друга, целуемся полуголые. Вру – голые. Тьму в комнате разжиживает свет уличного фонаря сквозь фиговые шторы Штабс-Капитана. Тишина в квартире. Лишь за дверью будто крыса какая-то шебаршится.

      С кем это я?

      А она, бедняжечка, кутёнок ласковый, отогревшийся, точно косточку лакомую заполучила в тепле, и грызёт, и грызёт, и кусает. И ни полслова, ни полушёпота.

      Нет, то не крыса шебаршилась за дверью, а Хеопс IV изготовлялся войти к нам, подменить меня вторым номером, подглядывал, прислушивался, выжидал.

      И вот оно – явление Христа народу. Только на Христе что-то было, а этот в чём мать родила, живот сумеречно белеет, поджатый скрещёнными под пупом руками, на морде шкодская улыбочка. Подсел на краешек дивана у наших ног, бормочет: делиться, мол, надо, не жадничать, и всё лыбится, и руку свою паршивую к ней тянет. А я ни слова. Не то чтобы язык от такого нахальства отнялся, просто какая-то лень несусветная и безразличие сковали меня.

      – Ты что, охренел? – взвизгнула Пацанка.

      Никакого эффекта. Тогда и я голос подал:

      – Охренел?

      А он всё своё: делиться надо, не жадничать.

      Пацанка схватила увесистую хрустальную пепельницу… Хеопс IV, то бишь Пузо, испугался, вскинул руки, прикрывая голову. Но она не в него метила. Трах! – бомбой взорвалось оконное стекло.

      Мёртвый чертог мигом ожил. Заверещали сиплые с похмелья голоса, зашаркали неверные ноги…

      – О господи, какая скука! – вздохнул я, стаскивая со спинки стула свою одежду.

      Наконец дверь в мою комнату с треском распахнулась…

Зачем окна бить?

      … и мимо меня большой чёрной птицей промелькнула стремительная тень.

      Смачная пощёчина…

      Голос Пузы в ответ:

      – Дура, что ли, психопатка!

      Вспыхнул свет, ослепил на мгновение.

      – Ой, простите, я ошиблась, я обозналась!

      Привыкшие к свету глаза мои увидели графоманку. Она стояла закрыв лицо руками и шептала:

      – Я думала, мой муж…

      – Ничего, – заметила Пацанка, – этот тоже достоин. – Она одевалась, не стесняясь, не спеша, аккуратно поправляя каждую бретелечку на себе.

      Графоманка вперилась подозрительным взглядом в своего неуловимого мужа, который тихонечко выступил из-за её же спины и теперь лыбился во весь свой беззубый рот и сиял всей своей прелестной лысиной. У двери рядом с выключателем стоял, переминаясь с ноги на ногу,