Гори огнем. Александр Пелевин

общем, дурной пример, значит, подает? – спросил он, заканчивая писать.

      – Так точно.

      Полетаев протянул бумагу Гуляеву, дал карандаш:

      – Подпишите.

      Гуляев быстрым росчерком поставил свою подпись.

      Полетаев с удовольствием вложил бумагу в папку и закрыл ее.

      – Вы, товарищ Гуляев, свободны. Объявляю вам благодарность от особого отдела. Вы молодец, что мало пьете и наблюдаете за остальными. Я бы с вами еще поработал. Наблюдайте там время от времени… Разложение в армии надо пресекать.

      Гуляев докурил папиросу, ткнул окурок в пепельницу из консервной банки.

      – Наблюдать? – переспросил он.

      – Ну да. Кто пьет, кто в карты играет, кто панику разводит… А мы вам тоже поможем, в случае чего. Может, с представлением к награде все же срастется, а?

      Гуляев дважды кивнул, не глядя Полетаеву в глаза, потом поднял голову и тихо ответил:

      – Так точно, товарищ капитан.

      – Вот и славно. Свободны! Я за вами пришлю в следующее воскресенье. Всегда лучше быть друзьями, верно?

      И подмигнул.

      Когда Гуляев вышел из избы, он увидел, что перестал идти снег и посветлели облака.

      На той самой пьянке полковник Ильинский, проиграв френч, обрушил свою злость не на Степанова, с которым он играл в карты, а почему-то на самого Гуляева. Стал вдруг ни с того ни с сего кричать, что он недотепа, сосунок, прошел офицерские курсы и не видел настоящего ада войны, а он-то, Ильинский, прошел Финскую и видел такое… Гуляев не возражал. Слушал и молчал.

      «Вот тебе и сосунок», – подумал Гуляев и пошел к грузовику.

      Ивану нравилось думать о том, как ловко он смог умыть этого урода.

* * *

      Из воспоминаний Героя Советского Союза сержанта Владимира Русанова, 1960 год

      …На Волховском фронте я был простым красноармейцем. В июле 1942-го, когда разгром Второй Ударной был уже очевиден, нашим взводом командовал старший лейтенант Гуляев, мы пытались выйти болотами из окружения.

      Что я могу о нем сказать? С самого начала я чувствовал в нем какую-то гнильцу и уже сильно позже, после войны, узнал, что он перешел к власовцам. Сейчас трудно о таких писать. Скажешь, мол, что хороший командир – так заклюют, что не рассмотрели, в нем врага. А напишешь, что человек был гниль – спросят, почему не доложили. Но человек был гниль.

      Раскрылся не сразу, конечно. Командовал хорошо, тут не отнять. Но складывалось ощущение, что, когда он шел в атаку, он делал это… от испугу, что ли, или от безысходности. Отчаянный, конечно, был. Не всегда считался с потерями.

      Был вот случай: Гуляев как-то на смотре нашел у одного бойца немецкую листовку с «пропуском» для сдачи в плен. Листовку он изъял и сказал, что не доложит начальству, если тот поделится с ним пайком. Вот такой был человек – ради половины пайка… Время тогда уже было сложное, формировался котел.

      А последний раз Гуляева я видел при попытке выйти из окружения – уже тогда, при полном разгроме, в начале июля. Все страшно голодные, измученные, еле передвигались, а немцы нас еще и с минометов утюжили. Мы потеряли почти весь взвод и отходили