Похитители бриллиантов. Луи Буссенар

Питера на голове, от бровей до темени, тоже великолепный рубец, проложенный, как пробор, посередине головы и делящий шевелюру на две абсолютно симметричные части. Вид этого рубца наводит на мысль о добром клинке и твердой руке, но также и о черепной коробке, не боящейся испытаний.

      Несколько слов, оброненных Клаасом в минуту дурного настроения, заставляют предположить, что к этим двум шедеврам пластической хирургии причастен Альбер де Вильрож. Все трое сидят молча: они ждут возвращения своего разведчика. Внезапно и одновременно, с точностью в движениях, которая восхитила бы прусского капрала, они хватают рога, откупоривают их, высоко поднимают и льют себе прямо в глотку, глухо урча, как урчат звери, утоляющие жажду.

      Их товарищ появился в эту минуту как из-под земли. Его появление казалось чудом. Несмотря на обостренность чувств этих детей природы, ни один из белых дикарей не слышал его приближения.

      – Эге, ваше преподобие! – громко смеясь, воскликнул кривой Корнелис. – Откуда вы, дьявол вас побери, взялись? Правда, у меня всего один глаз, но он видит хорошо, а уж слух у меня лучше, чем у любого кафра…

      Гримаса, которая могла бы сойти за улыбку, прорезала на секунду лицо вошедшего, затем оно снова превратилось в непроницаемую и мрачную маску. Этот человек представлял поразительный контраст со своими тремя товарищами. Если в них можно было с первого же взгляда узнать буров – а точнее, Boors (мужланов), как англичане называют буров, живущих вне общества, – то у этого все черты выдавали уроженца метрополии.

      Он был так худ и тощ, что в холодную погоду у него, должно быть, мерзли кости. Костлявый и гибкий, он походил на глисту и вряд ли весил больше ста фунтов. Помятый сюртук и штаны орехового цвета лишь подчеркивали его страшную и смешную худобу.

      Но если такое облачение могло вызвать насмешку в здешних местах, тем паче что его дополнял высокий цилиндр, то уж зато всякая охота шутить пропадала при виде его стальных серых глаз, мрачно смотрящих из двух дырочек, его безбородого лица, изрезанного морщинами, его застывшего оскала. Закрытый рот, как будто лишенный губ, изобличал холодную и неумолимую жестокость, а большие волосатые уши придавали этой унылой физиономии выражение одновременно и зловещее и комичное.

      Ничего не ответив Корнелису, он щелкнул пальцами. Звук был похож на треск кастаньет.

      – Ничего, – сказал он тихо, как бы приглушенным голосом, – можно говорить. На прииске Нельсонс-Фонтейн все спокойно. У нас еще два часа впереди до рассвета. Больше, чем нам нужно.

      – Нас никто не слышит?

      – Ну вот еще! – беспечно ответил тот. – Какой же это черт продерется сюда через три ряда колючих кустов алоэ и молочая, которые охраняют нашу хижину? Кто найдет проход, усеянный колючками, по которому вы сами с трудом пробрались? И наконец, кому придет в голову, что бедный священник водит делишки с тремя самыми опасными бандитами? Не будем тратить время попусту. Говорите, Клаас. Продолжайте, друг. Опишите нам всю вашу экспедицию,