Котлован. Андрей Платонов

пустого домашнего времени, он не знал, как ему жить одному.

      – Тогда и я пойду почерчу немного и свайные гнёзда посчитаю опять.

      – А то что ж: ступай почерти и посчитай! – согласился Чиклин. – Всё равно земля вскопана, кругом скучно – отделаемся, тогда назначим жизнь и отдохнём.

      Производитель работ медленно отошёл. Он вспомнил своё детство, когда под праздники прислуга мыла полы, мать убирала горницы, а по улице текла неприютная вода, и он, мальчик, не знал, куда ему деться, и ему было тоскливо и задумчиво. Сейчас тоже погода пропала, над равниной пошли медленные сумрачные облака, и во всей России теперь моют полы под праздник социализма, – наслаждаться как-то ещё рано и ни к чему; лучше сесть, задуматься и чертить части будущего дома.

      Козлов от сытости почувствовал радость, и ум его увеличился.

      – Всему свету, как говорится, хозяева, а жрать любят, – сообщил Козлов. – Хозяин бы себе враз дом построил, а вы помрёте на порожней земле.

      – Козлов, ты скот! – определил Сафронов. – На что тебе пролетариат в доме, когда ты одним своим телом радуешься?

      – Пускай радуюсь! – ответил Козлов. – А кто меня любил хоть раз? Терпи, говорят, пока старик капитализм помрёт, теперь он кончился, а я опять живу один под одеялом, и мне ведь грустно!

      Вощев заволновался от дружбы к Козлову.

      – Грусть – это ничего, товарищ Козлов, – сказал он, – это значит, наш класс весь мир чувствует, а счастье всё равно далёкое дело… От счастья только стыд начнётся!

      В следующее время Вощев и другие с ним опять встали на работу. Ещё высоко было солнце, и жалобно пели птицы в освещённом воздухе, не торжествуя, а ища пищи в пространстве; ласточки низко мчались над склонёнными роющими людьми, они смолкали крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был пот нужды – они летали с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг. Вощев поднял однажды мгновенно умершую в воздухе птицу и павшую вниз: она была вся в поту; а когда её Вощев ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках осталось скудное печальное существо, погибшее от утомления своего труда. И нынче Вощев не жалел себя на уничтожении сросшегося грунта: здесь будет дом, в нём будут храниться люди от невзгоды и бросать крошки из окон живущим снаружи птицам.

      Чиклин, не видя ни птиц, ни неба, не чувствуя мысли, грузно разрушал землю ломом, и его плоть истощалась в глинистой выемке, но он не тосковал от усталости, зная, что в ночном сне его тело наполнится вновь.

      Истомлённый Козлов сел на землю и рубил топором обнажившийся известняк; он работал, не помня времени и места, спуская остатки своей тёплой силы в камень, который он рассекал, – камень нагревался, а Козлов постепенно холодел. Он мог бы так весь незаметно скончаться, и разрушенный камень был бы его бедным наследством будущим растущим людям. Штаны Козлова от движения заголились, сквозь кожу обтягивались кривые острые кости голеней, как ножи с зазубринами. Вощев почувствовал от тех беззащитных костей тоскливую нервность, ожидая, что кости прорвут непрочную кожу и выйдут наружу; он попробовал свои ноги