Тяжесть и нежность. О поэзии Осипа Мандельштама. И. З. Сурат

«город на болоте»[9], каким он предстал после Достоевского у символистов – в романе Дмитрия Мережковского «Антихрист (Петр и Алексей)» (1904–1905, отд. изд. 1905, 1906, 1907), в стихотворении Зинаиды Гиппиус «Петербург» (1909), в романе «Петербург» Андрея Белого (1911–1912). Петербург символистов – это город, основанный Антихристом и несущий на себе его печать:

      Твое холодное кипенье

      Страшней бездвижности пустынь.

      Твое дыханье – смерть и тленье,

      А воды – горькая полынь.

      Как уголь дни – а ночи белы,

      Из скверов тянет трупной мглой,

      И свод небесный, остеклелый

      Пронзен заречною иглой.

      ………………………………

      Как прежде, вьется змей твой медный,

      Над змеем стынет медный конь…

      И не сожрет тебя победный

      Всеочищающий огонь.

      Нет, ты утонешь в тине черной,

      Проклятый город, Божий враг.

      И червь болотный, червь упорный

      Изъест твой каменный костяк.

Зинаида Гиппиус, «Петербург»

      В отличие от этого «проклятого города», Петербург раннего Мандельштама – город многоликий, прекрасный и благословенный прежде всего потому, что он – пушкинский. Мандельштамовский пушкиноцентризм сказался и в этой теме. Если для символистов genius loci Петербурга – Медный Всадник[10], Антихрист на апокалиптическом коне, строитель города смерти, автор «проклятой ошибки», то для Мандельштама genius loci Петербурга – Пушкин, последний солнечный певец этого города, так высоко прославивший его в знаменитом «“люблю”-фрагменте Петербургского текста»[11], во вступлении к «Медному Всаднику». В 1910–1920-х годах Пушкин казался «последним певцом светлой стороны Петербурга»[12], и Мандельштам в начале своего «петербургского текста» с некоторым усилием прорывается к тому вечному, сияющему пушкинскому городу – прорывается сквозь новую реальность, историческую и литературную.

      Так и устроены его «Петербургские строфы» – как два кадра на одном негативе: сквозь «мутную метель» пробивается солнце, сквозь город моторов, сквозь запах бензина проступает Петербург «Онегина» и «Медного Всадника», грамматическое настоящее время перемежается с прошедшим:

      Н. Гумилеву

      Над желтизной правительственных зданий

      Кружилась долго мутная метель,

      И правовед опять садится в сани,

      Широким жестом запахнув шинель.

      Зимуют пароходы. На припеке

      Зажглось каюты толстое стекло.

      Чудовищна – как броненосец в доке —

      Россия отдыхает тяжело.

      А над Невой – посольства полумира,

      Адмиралтейство, солнце, тишина!

      И государства жесткая порфира,

      Как власяница грубая, бедна.

      Тяжка обуза северного сноба —

      Онегина старинная тоска,

      На площади Сената – вал сугроба,

      Дымок

9

«Город на болото» – «клише символистского сознания» (Тименчик Р.Д. «Поэтика Санкт-Петербурга» эпохи символизма/постсимволизма // Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам. XVIII. Тарту, 1984. С. 121. Ср. позже у Бориса Пильняка: «страшный город на гиблых болотах с гиблыми туманами и гнилыми лихорадками» (Пильняк Борис. Повесть Петербургская, или Святой Камень-город. Москва-Берлин, 1922. С. 73.).

10

«Медный всадник – это genius loci Петербурга» – Анциферов Н.П. Душа Петербурга (1922) //Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» Л., 1991. С. 35.

11

Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. СПб., 2003. С. 9.

12

Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» С. 66.