Кортик. Анатолий Рыбаков

лошадь ни к чему: ее ни в кавалерию, никуда.

      – При чем тут кавалерия? Думаешь, только на лошадях воюют? Если хочешь знать, один матрос уложит трех кавалеристов.

      – Я про матросов ничего не говорю, – сказал Генка, – а без кавалерии никак нельзя. Вот банда Никитского – все на лошадях.

      – Подумаешь, «банда Никитского»!.. – Миша презрительно скривил губы. – Скоро Полевой поймает этого Никитского.

      – Не так-то просто, – возразил Генка, – его уж год все ловят, никак не поймают.

      – Поймают!

      – Тебе хорошо говорить, а он крушения устраивает. Отец уж боится поезда водить.

      – Ничего, поймают.

      Миша зевнул, зарылся глубже в песок и задремал. Генка тоже дремлет. Им лень спорить: жарко.

      Солнце обжигает степь, и, спасаясь от него, молчаливая степь лениво утягивается за горизонт.

      Глава 3

      Дела и мечты

      Генка ушел домой обедать, а Миша бродил по горластому украинскому базару.

      На возах зеленеют огурцы, краснеют помидоры, громоздятся решета с ягодами. Пронзительно визжат розовые поросята, хлопают белыми крыльями гуси. Флегматичные волы жуют свою бесконечную жвачку и пускают до земли длинные липкие слюни. Миша ходил по базару и вспоминал кислый московский хлеб и водянистое молоко, выменянное на картофельную шелуху. И он скучал по Москве, по ее трамваям и вечерним тусклым огням.

      Миша остановился перед инвалидом, катавшим по скамейке три шарика: красный, белый и черный. Инвалид накрывал один из них наперстком. Партнер, отгадавший, какого цвета шарик под наперстком, выигрывал. Но никто не мог отгадать, и инвалид говорил одураченным:

      – Ежели я всем буду проигрывать, то последнюю ногу проиграю. Понимать надо.

      Миша разглядывал шарики, как вдруг чья-то рука опустилась на его плечо. Он обернулся. Сзади стояла бабушка.

      – Ты где пропадал целый день? – строго спросила она, не выпуская Мишиного плеча из своих цепких пальцев.

      – Купался, – пробормотал Миша.

      – «Купался»! Хорошо, мы с тобой дома поговорим.

      Она взвалила на него корзину с покупками, и они пошли с базара.

      Бабушка шла молча. От нее пахло луком, чесноком, чем-то жареным, вареным, как пахнет на кухне.

      «Что они со мной сделают?» – думал Миша, шагая рядом с бабушкой. Конечно, положение его неважное. Против него – бабушка и дядя Сеня. За него – дедушка и Полевой. А если Полевого нет дома? Останется один дедушка. А вдруг дедушка спит? Значит, никого не остается. И тогда бабушка с дядей Сеней будут отчитывать его по очереди. Дядя Сеня отчитывает, бабушка отдыхает. Потом отчитывает бабушка, а отдыхает дядя Сеня.

      Чего только они не наговорят! Он-де невоспитанный, ничего путного из него не выйдет. Он позор семьи. Он несчастье матери, которую если не свел, то в ближайшие дни сведет в могилу. (А мама живет в Москве, и он ее уже не видел два месяца.) И удивительно, как это его земля носит… И все в таком роде…

      Придя домой, Миша внес корзину на кухню и пошел в столовую. Дедушка сидел у окна. Дядя Сеня лежал на диване и, дымя папиросой, рассуждал о политике.