Скитания. Книга о Н. В. Гоголе. Валерий Есенков

вытекающее. Чичиков едет в бричке, на тройке, тройка понеслась шибко, и кто бы ни был Чичиков, хоть он и плутоватый человек, и хотя многие и совершенно будут против него, но он был русский, он любил быструю езду, – и здесь тотчас это общее народное чувство, возникнув, связало его с целым народом, скрыло его, так сказать, здесь Чичиков, тоже русский, исчезает, поглощается, сливаясь с народом в этом общем всему ему чувстве. Пыль от дороги поднялась и скрыла его, не видать, кто скачет, – видна одна несущаяся тройка. И когда здесь, в конце первой части, коснулся Гоголь общего субстанциального чувства русского, то вся сущность (субстанция) русского народа, тронутая им, поднялась колоссально, сохраняя свою связь с образом, её возбудившим. Здесь проникает наружу и видится Русь, лежащая, думаем мы, тайным содержанием всей его поэмы. И какие эти строки, что дышит в них! и как, несмотря на мелочность предыдущих лиц и отношений на Руси, – как могущественно выразилось то, что лежит в глубине, то сильное, субстанциальное, вечное, не исключаемое нисколько предыдущим. Это дивное окончание, повершающее первую часть, так глубоко связанное со всем предыдущим и которое покажется противоречием, – каким чудным звуком наполняет оно грудь, как глубоко возбуждает все силы жизни, которую чувствуешь в себе разлитой вдохновенно по всему существу…»

      Куда ни шло, заглянул бы поглубже в себя и описал бы в подробности, какой же именно звук наполнил всю эту широчайшую грудь, да, верно, эта заключительная картина бойко несущейся тройки совершенно ослепила самозабвенного критика, натолкнув на единственную, зато бесконечно любимую мысль, и уж ничего не смог определительного высказать Константин, а сколько прямого вреда принесла эта пышная и беспредметная декламация нового Демосфена!

      Всё тотчас сбилось с серьезного тона и пустилось с жаром опровергать, будто «Мертвые души» имеют какой-нибудь характер, похожий на эпос, имеют какое-нибудь отношение к древнему эпосу и в особенности имеют какое-нибудь отношение к этому великому старцу Гомеру. Тотчас загоготали, что между Гоголем и Гомером сходного разве что первый звук, с чем он не согласиться не мог, поскольку никогда и не думал хоть чем-нибудь походить на него.

      Само собой разумеется, что Белинский, неистовый полемист, повсюду искавший противоборства, так и ринулся, позабывши обещание написать большую статью, доказывать нелепость сравнения Гоголя с древним старцем Гомером, подобно сравнению серого петербургского неба и сосновых рощ петербургских окрестностей со светлым небом и лавровыми лесами Эллады. Вместо серьезного разговора о самих «Мертвых душах» он ядовито вышучивал высказанные оракульским тоном наивные промахи Константина и с жаром высказывал свои любимые мысли о тайнах творчества, о великих поэтах:

      «Две стороны составляют великого поэта: естественный талант и дух, или содержание. Это-то содержание и должно быть мерилом при сравнении одного поэта с другим. Только содержание делает поэта мировым: высшая