Скитания. Книга о Н. В. Гоголе. Валерий Есенков

ни вони и без ума от твоей поэмы.

      «Один офицер (инженерный) говорил мне, что МД» удивительнейшее сочинение», хотя «гадость ужасная». Один почтенный наставник юношества говорил, что МД не должно в руки брать из опасения замараться, что всё, заключающееся в них, можно видеть на толкучем рынке. Сами ученики почтенного наставника рассказывали мне об этом после класса с громким хохотом. Между восторгом и ожесточенной ненавистью к МД середины нет… Один полковник советовал даже Комарову переменить свое мнение из опасения лишиться места в Пажеском корпусе, если об этом «дойдет до генерала», знающего наизусть всего Державина…»

      В Москве приключился страшный переполох. Одни кричали с пеной у рта, что это апофеоза Руси, что это «Илиада» нашего времени и уж за этакие подвиги нахваливали так, что ничего невозможно было понять. Другие же бесились и с такой же точно пеной у рта кричали, что это анафема всё той же Руси и уж за этакое кощунство разносили в пух и прах так, что тоже ничего невозможно было понять. Свербеев, из этих других, в каком-то салоне договорился уже до того, что в «Мертвых душах» опозорена Русь и всё то, что свято русскому сердцу, именно потому, что развратный Запад увидит в таком скверном виде из этого сочинения Русь.

      Николай Васильевич волновался, как ни предвидел, что публика по первому чтению именно почти или вовсе ничего не поймет. Все-таки лучшие наши умы собрались в журналистике, и он жаждал услышать от лучших умов верный голос благородного беспристрастия и размышления не о чем-нибудь малом, а прежде о том, что превыше всех нас, то есть единственно о загадочных судьбах русского человека и всей необъятной Руси, тот именно голос, который один долговечен и равно доходит до всякой души.

      Однако журнальная критика, едва завидя первую книгу поэмы, в ней обнаружила лишь ещё один подходящий повод к тому, чтобы тотчас разбиться на непримиримые враждебные партии. Благородства и размышления, даже по крохам, нашлось далеко не у каждого из наших лучших умов, беспристрастен же не был, к несчастью, никто.

      Пристрастие нескрываемое, пристрастие откровенное прозвучало уже в объявлениях. Ещё и книга не поступила в продажу, ещё её ни один из наших лучших умов не читал, даже вскользь, а уже выносилось суждение. «Ведомости С.-Петербургской городской полиции» уверяли своих своеобразных читателей, Бог весть из чего:

      «Здесь талант нашего романиста предстанет нам ещё на высшей степени своего развития, нежели на какой мы видели его прежде: этого довольно, чтобы возбудить участие к роману, которого появление должно составить эпоху в нашей повествовательной литературе…»

      Боже мой, на какую надобность ему было такое участие? Разве он пекся о месте в повествовательной нашей литературе, положивши пять лет неустанных трудов и забот?

      Тут же ввязалась «Северная пчела», почитавшая первым русским повествователем и романистом Фаддея Булгарина:

      «В «Северной пчеле» будет помещен разбор этого классического сочинения и доказано математически,