Преобразователь. Ольга Голосова

увидел в первый раз?

      – Да фиг его знает. В детстве, с рождения – не помню. Я этим пользуюсь, вот и все.

      Маша смотрела на меня, как на туземного царька, уверяющего колонизатора, что нет ничего проще груды прозрачных камушков, которые он готов с выгодой для себя поменять на железную палку, из которой вылетает огонь.

      – Сережа, но ведь это же невозможно! Я никогда не могла видеть! Мы не можем различать цвета!

      – Кто «мы», солнышко? – мне стало интересно, и я почувствовал себя Ван Гогом на Таити.

      – Перестань! – с досадой оборвала она меня и снова вперилась в картину.

      На всякий случай я тоже еще раз заглянул туда. Молодая женщина со змеиными глазами смотрела на меня со смирением узницы, которой не откажешь в чувстве юмора. А за этим крылись боль одиночества и нежность к тому, кто так беспечно тянулся к винограду. Младенец еще не думал о том, что виноград будут претворять в Его кровь. А Она… Мадонна улыбалась, потому что ей больше ничего не оставалось, кроме слез и улыбок.

      – По-моему, – осторожно заметил я, – Кранах хотел этим что-то сказать. Но красота вариативна и всегда готова превратиться в свою противоположность.

      Я нежно приобнял Машу за плечи и повел в зал энкаустики. И отчего это меня всегда тянет то в Помпеи, то в Константинополь?

      – Сережа, ты не понимаешь! – Маша высвободила плечи жестом ребенка, который отбивается от тупого родителя. – Произошло чудо: я увидела цвет!

      – Постой, – я остановился. – Ты хочешь сказать, что до этого ты не различала цвета? Как дальтоник?

      – Из нас никто не различает цветов – тебе ли не знать! – Маша горько усмехнулась. – Мы видим только множество неких оттенков, которые люди называют серым, ну и еще красный. Но мы видим объемно, что ли. Не могу объяснить.

      – Как в черно-белом телевизоре или в тонированной фотографии?

      – Ну да. Разве тебе никто не рассказывал?

      – А я ни у кого и не спрашивал.

      – Зато мы видим ночью. Ты же знаешь.

      Это я знал: сам видел в темноте. Но, черт побери, опять это «мы». За эти два дня я уже насчитал четыре «мы». «Мы» корпорации, «мы» Анны, «мы» Эдика и, наконец, «мы» Маши – для кучи. И все почему-то как само собой разумеющееся относили это «мы» ко мне. А что, если все ошиблись и я не их? А что, если я чей-то?.. Но как мне понять чей?

      Почувствовав себя в логическом тупике, я решил выяснить, кто такие «мы» Маши.

      Снова взяв под руку, я повлек ее к восковым картинам. Маша сосредоточено молчала, и во взгляде, который она бросала на меня, робкое чувство восхищения мешалось с не менее робким желанием.

      – Маша, я все-таки не очень понимаю, кто это «мы» и почему вы не различаете цветов. Это болезнь? Мутация, вызванная ошибкой в ДНК? А может, это барьер психики?

      Маша посмотрела на меня, и в глазах ее тоска боролась с жаждой рассказать мне все. Но она тяжело вздохнула.

      – Давай не будем об этом, ладно? Может, потом, когда все станет ясно…

      «Когда все станет ясно…» – повторил я мысленно и вспомнил Эдика. Через три дня,