Оставаться сумасшедшей?. Ирина Александровна Рычкова

знала, что тетя была равнодушна к чужим путешествиям всегда, но все же рискнула отвлечь ее от болезни разговорами об иностранной жизни.

      – Рассказывай лучше про Алексея!

      – Ты же знаешь, что он нравился мне с детства. А потом в Кирове в автобусе встретились.

      Мария оживилась.

      Миллион раз она слышала эту историю и все равно предпочитала услышать именно ее, но только не о заграничной жизни.

      – Я села, а рядом какой-то парень у окна говорит: «Извините, пожалуйста, вы не могли бы подвинуться, а то моя репутация подмокает».

      На улице был сильный дождь, и в советский автобус через окно, хоть и закрытое, он проникал и капал прямо на сиденье. Я улыбнулась и отодвинулась. Взглянули друг на друга. Удивились страшно и обрадовались. Алексей! Вот и стали встречаться.

      Мария довольно всхохотнула, хотя слышала эту историю миллион раз.

      Папка и мама

      – Уух, эта шипега! Вся в отца пошла! – слова матери больно ранили одиннадцатилетнюю Марию.

      – Что сидишь возле отца? – мать нависла над худенькой девочкой.

      – Таак, – несмело ответила та.

      – Валенки подшивать учишься?

      – Неет.

      – Делать больше нечего? Иди вон…

      Она не успела договорить. Отец, до этого не вмешивающийся в разговор, спокойно, но твердо сказал:

      – Пусть сидит! Учись, Машур, любая наука – не рюкзак, плеч не тянет.

      И Маша, приободрившись, спросила отца:

      – Папка, а ты меня научишь валенки подшивать?

      Отец ласково кивнул.

      Маша и Галя спокойно себя чувствовали с отцом. Он никогда не кричал на них, а уж тем более не замахивался. Ни одного матерного слова ни разу от него не слышали. Рабочий человек, почти без образования, но с золотыми руками, он от природы был хорошим педагогом.

      Однажды за ужином взял кружку, чтобы налить чаю, и на мгновение замер.

      – Галин, – позвал он старшую дочь, – а, что, если гостям дать такую кружку, будут пить? Не побрезгуют?

      Галя не любила заниматься домашними делами. Вот и посуду помыла кое-как.

      – Вымою, вымою, папка! – девочка взяла и тщательно промыла кружку с солью, а потом насухо вытерла ее чистым полотенцем.

      – Пунэлик ты мой, пунэлик! – прибежавшая с улицы Маша радостно обнимала сзади отца за шею.

      Почему «пунэлик»? Да кто ж его знает!

      – Дык ладно тебе, Машур, – отец ласково и стеснительно высвобождался из дочерних объятий.

      Мать их никогда не обнимала и не целовала (только в пасхальное воскресенье – троекратно, как полагалась по русскому обычаю). Ей казалось, что надо быть постоянно суровой, хотя она не была жестокой. Детей не била. И дома у нее идеальная чистота, и деньги всегда водились. И, если трудно кому, жизни не пожалеет – поможет. И соседи ее уважали за это и за невероятную трудолюбивость. Но почему-то она считала, что проявление нежности – это плохо, вот постоянно и покрикивала на дочерей и мужа.

      А потребность в ласке у девчонок была огромной. Вот и обнимали и целовали сестры в основном друг друга.