Лёд одинокой пустыни. Не заменяй себя никем. Алина Данилкина

ветрами судьбу и воображаемых друзей в лице местных садоводов и птиц. Его расцвет жизни приходился на месяц нисан, в тот самый апрель, когда я растворился в застывшем неиспаряющемся грехе, который я не позволял себе ни отмолить, ни забыть. Я безоглядно влюбился в весну лишь за цветение единственного живого растения, которого я заслуживал.

      Прошла неделя. Выяснилось, что молодой парень в стоптанных кедах, которого я убил, оказался внуком главы холдинга, Беркера Озтюрга. Его звали Метин. Это имя с тех пор стало звучать в моей голове, словно назойливый монотонный рингтон, который мечтаешь сменить, но никак не осмеливаешься из-за боязни пропустить важный звонок. Метин, архитектор, подающий надежды, гордость светской семьи Стамбула. Метин, жизнь которого я бесчеловечно отобрал подобно прожжённым мошенникам, обкрадывающим простодушных пенсионеров. Метин, чьи руки были столь нежны и податливы, как убаюкивающий тропический бриз, Метин, с тлеющим упованием встречающий смерть без всепожирающего страха и пылкого поклонения.

      После горьких девяти дней я уволился с высокооплачиваемой работы, сдал дипломатический паспорт и стал сотрудничать с Хафизом. Он был владельцем сети реабилитационных больниц в Стамбуле, что не мешало ему проворачивать благие, но не совсем невинные дела в Турции и Катаре. Мне удалось выкупить часть акций его компании: казалось, я необратимо переехал в страну, преображающую застрявшего внутри меня многоголового левиафана. За это время лекарь стал мне и домом, и отцом, и старшим братом. Тётя Акджан и Эсен заменили женскую половину семьи, которая по-прежнему не поздравляла меня с религиозными праздниками или оглушительными успехами, за которыми скрывались ничем не стёртые преступления. Я снял светлый просторный дом в районе Бешикташ с загнивающим лимонным садом и огромной пыльной библиотекой, посреди которой стоял хриплый граммофон из потертого серебра с ажурным узором. Спустя несколько суетливо проскользнувших суток, задохнувшихся в нескончаемой суматохе, лекарь позвал меня на дружеский променад.

      Оказавшись на площади Таксим, мы с Хафизом решили перекусить бореком с солёным творогом и турецкой дундурмой из измельчённой дикой орхидеи. Переживания душили мой неуёмный аппетит, пока я не почувствовал запах жареных каштанов. Впервые я попробовал этот извращённый деликатес на Елисейских полях в конце декабря перед Новым Годом. В семейной поездке эту тошнотворную мерзость, воняющую то ли трупной гнилью, то ли разросшимся паразитическим грибком, загонял в свой воспалённый распухший пищевод только отец. Однако те стамбульские каштаны, упоительный аромат которых тянется за мной с того дня, пахли совсем по-иному. Их готовила молодая девушка, а народ выстраивался в очередь именно за её лакомством.

      – Павел, посмотри, вон продают каштаны. Пойдём купим парочку, – с предложением обратился Хафиз.

      Мы долго теснились в турецкой толпе, пока не уткнулись в фургончик и его милую хозяйку. Эта девушка была лучше, чем ангел.