У зла нет власти. Марина и Сергей Дяченко

с картинками. На месте поэмы «Томление страсти» появлялся трактат о кровавом поносе.

      – Какая гадость, – сказала я.

      – Ну да. Мой дед был тем еще некромантом… А эта книга давно испортилась. Не понимаю, зачем Оберон ее хранил.

      – Люди хранят вещи, которые им дороги.

      – Ну да, – он кисло поморщился. – «Музей Того, что Следует Помнить»… Сборище хлама.

      Я неожиданно с ним согласилась. Купол Храма-Музея горел на солнце; уж сколько там хранилось ценных незабываемых вещей, и ни одна из них не помешала всем забыть Оберона.

      – Все не так плохо, – я старалась не терять оптимизма. – Теперь у нас есть нитка.

      – Ага, – Максимилиан поморщился еще кислее. – Будь у нас месячишко-другой в запасе, я сказал бы, что дело сделано.

      Я покосилась на некроманта. Он криво улыбался.

      – Тогда давай не терять времени, – предложила я.

      Будто подтверждая мои слова, на стене пропела труба – на этот раз мелодично и властно.

      – Пошли, – я соскочила с подоконника. – Только, прошу тебя… Пока я буду говорить с Гарольдом – не попадайся ему на глаза.

* * *

      – Где тебя носит? – Гарольд не был злым. Просто смертельно усталым и, как мне показалось, равнодушным. Даже разговаривая, он не смотрел на меня – вокруг было множество предметов, занимавших его внимание.

      – Я летала смотреть на Саранчу.

      – Посмотрела?

      – Гарольд…

      – Нет времени для разговоров. Если решишь уходить к себе – я тебе слова не скажу. Если будешь биться – готовься. Мы наполняем бочки смолой, их придется поджигать на лету.

      – Хорошо.

      – Ты умеешь укреплять стены? Щиты?

      – Мне не приходилось…

      – Лечить-то ты точно умеешь. За тяжелые раны не браться, только легкие – так, чтобы воин мог сразу вернуться в строй.

      – А тяжелораненые пусть погибают? – не удержалась я.

      Гарольд наконец-то обратил на меня взгляд.

      Мы разговаривали перед воротами замка; на восток, вдоль берега, уходил последний караван беженцев. Уезжали женщины и дети. Я узнала мать Гарольда, она подсаживала на повозку каких-то рыдающих девочек. Потом наклонилась, чтобы подсадить мальчика – я узнала маленького Елена. Теперь он одет был просто, как все дети, меча при нем не было, но, когда бабушка попыталась водворить его на телегу, Елен вырвался и кинулся к отцу.

      – Оставь меня! Я буду сражаться!

      Канцлер, будто не слыша его, бубнил про морской путь, который, мол, легче и дешевле; седоусый и сгорбленный начальник стражи велел ему заткнуться. Высокая женщина в темном платке догнала мальчика и схватила его под мышку; я с трудом узнала жену Гарольда, которую видела всего несколько раз. Что-то втолковывая на ходу, женщина несла сына обратно к повозке; Гарольд посмотрел на них – и потом на меня. В свете полуденного солнца лицо его казалось серым.

      Мы все погибнем, говорили его ввалившиеся воспаленные глаза. Но мы будем сражаться до последнего.

      Я потупилась. Может быть, в глубине души Гарольд надеялся,