Наше Рождество. Рассказы, очерки, воспоминания. Сборник

Гриша, вытаращив на меня глаза, и, перевернувшись всем корпусом, быстро удаляется в переднюю, причем сильно хлопает дверью.

      Мальчуган смотрит на меня и тихонько посмеивается. Я нахожусь в замешательстве, но внутренно негодую на Гришу, который совсем уж в опеку меня взял. Я хочу идти в его комнату и строгостью достичь того, чего не мог достичь ласкою, но в это время он сам входит в гостиную с тарелкой в руках и с самым дерзким движением – не кладет, а как-то неприлично сует эту тарелку на стол. На ней оказывается большой кусок черного хлеба, посыпанный густым слоем соли.

      – Будет с него, что и хлеба полопает, не велик барин! – говорит Гриша, – а то еще винограду выдумали!

      – Однако принеси же, братец, яблок и винограду, если я этого требую, – говорю я твердым голосом и не роняя своего достоинства.

      – Да и вина уж кстати подай, холоп! – прибавляет от себя мальчуган, который взлез между тем на диван и уселся на нем с ногами.

      – Ах ты мозглец ты этакой! – кричит Гриша, взволнованный самоуверенным видом маленького наглеца, – ишь ты, скажите на милость! на диван с ногами въехал! брысь, слякоть!

      Мне самому и смешно и досадно, но я решаюсь выдержать характер.

      – Я тебе сказал, принеси винограду и яблок, – говорю я, возвышая голос.

      – Ну, что же! – отвечает Гриша, – пожалуй! заставляйте меня всякой козявке служить! известно, вы господа, а мы холопы!

      Я вижу, что самолюбие моего дядьки страдает, и спешу успокоить его.

      – Дай ты с нами посидишь, Гриша; знаешь, завтра праздник какой!

      Чело его при слове «праздник» действительно разглаживается, и я вижу, что прихоть моя будет исполнена.

      Через пять минут являются на столе яблоки и виноград и бутылки тенерифа, того самого, от которого и жжет и першит в горле. Мальчуган, минуя сластей, наливает рюмку вина и залпом выпивает ее.

      – Ишь шельмец какой! – замечает Гриша.

      Я всматриваюсь между тем в мальчика. Лицо его очень подвижно и дышит сметкою и дерзостью; карие и, должно быть, очень зоркие глаза так быстры, что с первого взгляда кажутся разбегающимися во все стороны; он очень худощав, и все черты лица его весьма мелки и остры; самая кожа, тонкая и нежная, ясно говорит о чрезвычайной впечатлительности и восприимчивости мальчугана. Я вижу, что он начинает нравиться даже Грише, потому что тот, поглядывая на него, изредка проговаривается: «Ишь постреленок!», что доказывает, что он находится в хорошем расположении духа.

      – Что ж ты не берешь яблок? – спрашиваю я.

      – На что мне?.. Разве сестрам взять?

      – А много у тебя сестер?

      – А кто их знает? я не считал…

      – Ишь пострел! – отзывается Гриша.

      – Как же они теперь праздник встречают?

      – Спят, чай… Намеднись тятька приговаривался, что свинью убить надо…

      – Ну, а велики ли у тебя сестры?

      – Одна есть большая, а другие – мелюзга.

      – И мать у вас есть?

      – Как же! этого добра где не водится! только, надо быть, тятенька ей скоро конец сделает… больно