Наше Рождество. Рассказы, очерки, воспоминания. Сборник

он хотел сказать «у нас», но остановился, не докончив фразы, как это часто бывает с детьми, когда они о чем-нибудь серьезно задумаются.

      – Вона! вона! рушат! ломают! – вскричал он вдруг таким неестественным голосом, что я вздрогнул. – Ах ты батюшки! смотри-ка, Оська-то, Оська-то!

      В окнах действительно сделалось как будто тусклее; елка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за другими, забыв внезапно все причиненные в тот вечер обиды, но ему не суждено было участвовать в общем разделе, потому что едва завидел его хозяйский сын, как мгновенно поверг несчастного наземь данною с размаха оплеухой.

      Началась прежняя сцена увещеванья и колотушек, и мне сделалось невыносимо тяжко.

      – Я бы еще не так тебе рожу-то насалил! – произнес мой товарищ с звонким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению.

      – Отчего ты не любишь Оську? – спросил я.

      – А пошто его любить-то! вишь, как он нюни распустил… козявка этакая!

      – А если б тебя так прибили?

      – Ну, это, видно, после дождичка в четверг будет! я сам сдачи не займую. А вот, ей-богу, я здесь останусь… хошь из-за угла эту плаксу шарахну.

      Однако он не остался и, простояв еще несколько минут, с глубоким и сосредоточенным вздохом стал отходить от окна. Я тоже пошел с ним рядом.

      – Да ты чей? – спросил я.

      – Кузнеца Потапыча сын.

      Я знаю Потапыча, потому что он кует и часто даже заковывает моих лошадей. Потапыч старик очень суровый, но весьма бедный и живущий изо дня в день скудными заработками своих сильных рук. Избенка его стоит на самом краю города и вмещает в себе многочисленную семью, которой он единственная поддержка, потому что прочие члены мал мала меньше.

      – А ведь тебе далеконько идти, – говорю я.

      – Ничего-таки, будет! только вот тятька беспременно заругает.

      – За что?

      – А я еще утрось из дому убег, будто в ряды, да вот и не бывал с тех самых пор… то есть с утра с раннего, – прибавил он, и вдруг, к величайшему моему изумлению, пискливым дискантом запел: – «На заре ты ее не буди…»

      – Кто тебя научил этой песне?

      – А что, песня важнецкая! наш учитель приходский только и дела, что мурлычет ее.

      – Неужто ты с самого утра по городу шатаешься?

      – А то нет? сказано: с утра раннего… неужто ж пропустить экой праздник!

      – А дома у вас разве нет елки?

      – Какая елка! У нас и хлеба поди нет… чем еще разговеемся завтра!

      Имея душу чувствительную, я вдруг проникаюсь состраданием к бедному мальчику, которому, может быть, завтра разговеться нечем. Если я чему-нибудь в мире завидовал, то это именно положению герцога Герольштейна, который, не щадя, можно сказать, своей изнеженной особы, заходил в tapis francs[3] и запанибрата разговаривал с шуринерами. Но Крутогорск не представляет никакого поприща для моей филантропической

3

Притоны (франц)