Непобедимая буря. Татьяна Алексеевна Коршунова

Ивановны, надломил хлеб на блюдце. Взгляд хозяйки прирос к его правой руке с золотой печаткой на мизинце. «На безымянном пальце кольца нет. Как и на левой руке…»

      – Так вы, говорите, четыре года путешествовали, – она разбила в зелёном бульоне ком сметаны серебряной ложкой. – На что же вы жили в Европе?

      – Я распродал земли – свою часть наследства.

      – А как же вы намеревались существовать, когда вернётесь, не имея дохода с земли?

      – Я не собирался возвращаться.

      – Почему же вернулись?

      – Разочаровался.

      Прасковья Даниловна покачала головой вправо-влево, вправо-влево… Агриппина Ивановна повела густой бровью, держа нож в правой руке, вилку в левой:

      – И что же – теперь, когда у вас ни копейки? На доходы брата рассчитываете? Или разъезжаете по гостям в поисках богатой невесты?

      – Деньги у меня есть. Я не имею страсти к расточительству.

      – А по вашему английскому платью – так и не ска-ажешь, – пропела Прасковья Даниловна.

      – Одежда не всё говорит о человеке, – и правой рукой с печаткой на мизинце Василий разрезал филей на кусочки – и поменял нож на вилку. Как привык в обществе английских литераторов.

      Агриппина Ивановна перестала жевать. Наблюдала.

      – В этом я с вами согласна, – она промокнула полные губы салфеткой. – Судить по одной наружности немудро.

      – По мне, так судить и вовсе не мудро.

      – Вот и не судите! – она ткнула пальцем через стол. – Это грех!

      – Василий – как наш папенька покойный, – улыбнулся Дмитрий. – Тот тоже лишних растрат не любил.

      – Но накопительство – это грех! – ахнула Агриппина Ивановна.

      – На скопленные деньги отец построил часовню при въезде в наши земли с большой дороги, – Василий выстрелил в неё тёмными, как пушечные ядра, глазами.

      – Ну и что? Всё равно – это грех стяжательства. О том у Апостола Павла говорится.

      ***

      Братья поднялись в коляску, уселись на чёрное бархатное сиденье. Вечерний воздух посвежел. Солнце рисовалось за берёзовой рощей красным чётким кругом, тускло-огненная заря оттеняла силуэты облаков.

      – Федот, откинь верх! – приказал Василий кучеру.

      – Не пошёл бы дождь, – Дмитрий поднял ресницы к небу. Почти как поэт.

      – Пусть.

      Без крыши запахло распылённой влагой и заснувшими тюльпанами.

      Скрипнули оглобли.

      Над чёрными цилиндрами проплыла арка усадебных ворот.

      – Ну, как тебе моя Мария? – цветущий маком Дмитрий заглянул в меланхоличное лицо брата.

      – Мария красива. Но уж слишком послушна. Как её маменька. Впрочем…

      – Это плохо?

      – Для тебя, может быть, и неплохо… Смотря кого она будет слушаться. Я б сказал тебе, братец, – Василий пожал ему руку, – если ты так любишь свою Марию, лучше тебе жить с нею подальше отсюда!

      – Почему?

      – Додумайся сам. Говорить не буду. «Судить – это грех!»

      – Уф-ф… Ну, а которая