Идеально другие. Художники о шестидесятых. Вадим АЛЕКСЕЕВ

вот я ему даю бумагу, карандаш, у него никогда ничего нет, ни бумаги, ни карандаша – и вот он ее рисует, поверь мне, буквально матиссовская работа. Как он это чувствует? Нарисовал потрясающе, три работы, очень здорово, дал ему выпить. Спросил, когда заплатят, когда выпьем? Приходит «бела беллиссимус», я показал, ему очень понравилось, он передал портреты, и очень скоро, через неделю, снова звонок:

      – Господин Немухин, я недалеко от вас, можно зайти?

      Он заходит и говорит, ей так понравились эти рисунки, что она хочет приехать, чтобы делать портрет.

      – Маслом?

      – Маслом, маслом, а чем еще?

      Условия не очень, у меня мастерская, кухня всего пять метров.

      – Да, но ничего, как-нибудь.

      – Ну хорошо, пусть приезжает, только дополнительно скажите, когда она приедет.

      Я его должен предупредить, чтобы он никуда не исчез.

      Он позвонил:

      – Вот она приезжает, через два дня будет в Москве.

      Я сказал Звереву:

      – Попридержи себя, пока не выпивай, надо портрет сделать этой дамы, дама светская.

      – Ладно, старик, а что, мешает?

      – Не знаю, но ты постарайся, задержись.

      Ну, я его у себя держал и придерживал от выпивки.

      И вот наступает этот день. Звонок, входит невероятной красоты женщина, тонкое платье с бретелечками, черные волосы, глаза невероятной небесной синевы. За ней два каких-то лба, то ли поклонники, то ли телохранители. Я кухню завесил плащ-палаткой и говорю: «Господа, вы туда не ходите, тут условия плохие, там будет работать художник, недолго, не надо заглядывать». Я подготовил там палитру, Зверев ничего не делал, единственное, когда он ее увидел, говорит: «Старик, дай кисть поширше». Я ему дал, сантиметра четыре. Дама садится, видит – обстановка не бывает более убогой, чем эта кухня. Я ее посадил около холодильника, Звереву этюдник поставил на стол, он устроился в углу и начинает писать ее. Все это быстро, слышу по звуку, как задвигался этюдник на столе, заглянул, вижу, все идет к концу, Зверев собирает краски и наносит окончательные шлепки по холсту. Длилось это все около получаса, завершается подписью АЗ, он вытирает руки брезгливо от этой краски масляной и все, встает и уходит. Я поворачиваю и показываю ей портрет. Она в ужасе от этого портрета, покрылась вся какими-то красными пятнами от волнения. А портрет был нагружен краской, краска прямо вот-вот начнет от него отлипать. Они быстро по-итальянски что-то между собой говорят, эти вихрастые-чубастые ее любовники или телохранители. В общем, они уходят, остается этот «бела беллиссимус».

      – Ой, Volodia Volodia, она расстроена, она ничего не поняла, ей, наверное, это не нравится.

      Ей не нравится, а портрет потрясающий – это не лицо, а какое-то море чувств. Огромные глаза катятся на тебя своей голубизной, невероятный портрет! Я говорю:

      – Знаете что, итальянцы, я сам отдаю деньги, и это портрет мой, а вы идите.

      – Ой, Volodia Volodia.

      И я этот портрет на двух руках поднимаю, чтобы краски не свалились, и у себя положил. Звереву 200 рублей своих достал – старик, вот 200, 100 завтра принесут. Ну ладно. Сразу