Большие снега. Геннадий Прашкевич

исколесивший добрую часть земного шара, знаковая фигура отечественной фантастики, автор интереснейшей реалистической, исторической, детективной прозы. А еще блистательный эссеист, историк литературы, литературный критик, диапазон профессиональных интересов которого поражает: от одного из лучших исследований ранней советской научной фантастики («Малый бедекер по НФ»), до таких известных книг, как «Адское пламя» и «Красный сфинкс». А еще он тонкий переводчик болгарской и корейской поэзии. Ему принадлежат замечательные переводы стихов таких известных поэтов, как Владимир Башев, Михаил Берберов, Любомир Левчев, Иван Цанев, Стефан Цанев, Мила Доротеева и других, – в 1982 году в Западно-Сибирском книжном издательстве вышел целый том современных болгарских поэтов («Поэзия меридиана роз») в переводах Геннадия Прашкевича. Наконец, он один из ярчайших и самобытнейших поэтов современной России.

      Думаю, что Геннадий Прашкевич и сам не сможет ответить, какая из его ипостасей главнее, слишком тесно они переплетаются; одно вытекает (или истекает) из другого. Но поэтическое мышление наложило отпечаток на всю прозу писателя, на всю его эссеистику. Это важный момент. Многие прозаики в России пишут (или пописывают) стихи, а многие поэты пишут прозу. Иногда (как, например, с Вадимом Шефнером) бывают точные попадания. Что касается Геннадия Прашкевича – он поэт от рождения.

      Денежки кончились в наших смешных кошелечках.

      Палой листвой обнесло все питейные точки.

      Осень приблизилась, альфа нисходит в омегу.

      Если и быть, то всего лишь печальному снегу…

      Непересказываемостью, неподатливостью другому (не родному) языку поэзия, собственно, и отличается от прозы. Иной уровень сознания, иное, сдвинутое восприятие реальности. Есть огромное число вполне профессиональных стихописцев, выучившихся грамотно подбирать рифмы, многие из них даже попали в учебники, но вся беда в том, что стихи их к Поэзии не имеют никакого отношения – это всего лишь та самая пресловутая проза, лишь по недоразумению записанная в рифму.

      Повторюсь: настоящие стихи невозможно переложить на прозу.

      При этом неважно, каким размером они написаны – ямбом или расшатанным дольником, или вовсе лишены какого-то очерченного размера, даже рифмы. Стихи – всегда сами по себе.

      Илистые прыгуны возятся в водах отлива,

      Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,

      в небе беззвучном оранжево-огненный рой —

      атомный взрыв, прожигающий чрево мира…

      Боже, как странно, как долго стоят года,

      сердце сосет злая рыжая дымка,

      если тут что-то и движется,

      то, конечно, только вода – тысячетонная невидимка…

      Или этот верлибр:

      Я – как ветка.

      Имею собственные колебания,

      а раскачиваюсь вместе с деревом.

      Боюсь однажды увидеть

      отрубленную ветку

      или голое дерево.

      Стихи Геннадия Прашкевича версификационно совершенны. Они виртуозны, отточены. Не знаю, как относится Геннадий Прашкевич к творчеству Леонида Мартынова, но мне всегда казалось, что мартыновский стих близок ему – не только виртуозной техникой, но самим духом.

      Дым из труб,

      а тропа снежная.

      Нежный и грубый,

      но больше нежный,

      я прихожу в незнакомый дом,

      в дом, где мне каждый угол знаком…

      Для меня, давно пытающегося в душе примирить поэтические традиции классики и авангарда, особую привлекательность лирике Геннадия Прашкевича придает ее открытость. В этой книге легко обнаружить и вполне классические, даже постакмеистические стихи, и формальные, в лучшем смысле слова, эксперименты, идущие от русских футуристов, и утонченный верлибр, и восточную минималистичность, и медитативные погружения в историческое и мифологическое пространства, характерные для поэзии балканских стран. Но главным все равно остается то, что стихи Геннадия Прашкевича – это подлинная Поэзия, чистая, искренняя, снежная, мудрая.

      Женщины,

      которых мы покидаем внезапно,

      совсем внезапно, даже не по своей вине,

      остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,

      как портрет, что выставлен за стеклом в окне.

      Города,

      которые мы оставляем сразу,

      именно сразу, мучаясь и себя кляня,

      остаются всегда тоской и вечной заразой,

      в бездне грохота и огня.

      И чего удивляться, что осень красит

      за окнами небо, бесцельно и зло маня.

      Остается лишь память,

      и позолота слазит

      с