Моя жизнь и стремление. Автобиография. Карл Май

в день. Тогда она становилась величественно щедрой и раздавала нам, пятерым детям, по две булочки или даже по три, стоимостью по четыре пфеннига, потому что они были очень твердыми, несвежими, а бывало, что и заплесневелыми.

      Она была хорошей, трудолюбивой, молчаливой женщиной, кто никогда не жаловалась. Говорили, что она умерла от старости. Однако истинной причиной ее смерти, вероятно, было то, что в настоящее время сдержанно именуется «недоеданием».

      Мне нужно немного больше сказать о другой моей бабушке, матери моего отца, но не здесь.

      Моя мать была мученицей, святой, всегда тихой, бесконечно трудолюбивой и, несмотря на нашу бедность, всегда готовой жертвовать ради других, возможно, даже еще беднейших. Никогда, никогда я не слышал плохого слова из ее уст. Она была благословением для всех окружающих, и особенно благословением для нас, ее детей. Как бы сильно она ни страдала, об этом никто не знал. Но вечером, когда она сидела возле маленькой коптящей масляной лампы, деловито касаясь вязальных спиц и воображая, что ее не замечают, случалось так, что слеза выступала у нее на глазах, и, чтобы она исчезла быстрее, чем появилась, она пробегала по щеке одним движением кончика пальца, мгновенно стирая след страдания.

      Мой отец был человеком с двумя душами. Одна душа бесконечно мягкая, другая тираническая, переполняющаяся в гневе, неспособная контролировать себя. У него были прекрасные разносторонние таланты, но все они остались неразвитыми из-за большой бедности. Он никогда не ходил в школу, но сам свободно по собственному желанию научился читать и писал очень хорошо. Он был одаренным практически во всем. То, что видели его глаза, делали его руки. Хотя он был всего лишь ткачом, он умел сшить себе пальто, тужурку и брюки, а также сапоги с подошвой. Он любил вырезать из дерева и лепить, и то, что он мог сделать сам, было совсем неплохо и даже замечательно. Когда у меня появилась скрипка, а у него не случилось денег на смычок, он быстро сделал его сам. Ему, возможно, не хватало изящества и элегантности, но для выполнения его задач было вполне достаточно. Отец любил труд, но его трудолюбие всегда спешило. То, на что у другого ткача уходило четырнадцать часов, у него занимало десять; затем он использовал оставшиеся четыре для вещей, которые ему нравились. В течение этих десяти напряженных часов ему не приходилось отвлекаться, все должно были соблюдать тишину, никому не разрешалось двигаться. Мы всегда боялись рассердить его. Или горе нам! На ткацком станке висела плеть с тройной веревкой, оставлявшая после себя синие рубцы, а за печью стоял всем известный «Березовый Ганс», которого мы, дети, особенно боялись, потому что прежде отец любил замочить это в большом «печном котле» для наказания, чтобы сделать вицы эластичнее, и, следовательно, хлеще.

      Затем, когда эти десять часов проходили, нам уже нечего было больше бояться, мы все вздыхали с облегчением, и другая душа отца улыбалась нам.

      Он мог завоевывать сердца, но все-таки даже в самые счастливые и умиротворенные моменты