Серебряный лебедь. Амо Джонс

не стоит об этом думать.

      – Я уверена, что смогу получить полную информацию, если спрошу у Татум, – бормочу я, держа у лица банку с колой.

      – Татум? – он смеется. – Татум живет ради драм и сплетен. Ничего из того, что она говорит, не стоит принимать всерьез.

      Его глаза слегка прищуриваются.

      – А твои слова стоит? Мне не нужна нянька, – раздраженно бормочу я, направляясь к лестнице – и в очередной раз прямо в меня врезается гора мышц.

      – Боже! – я вскрикиваю, раздраженная тем, что мой дом захватили таинственные парни, которые не могут ответить ни на один мой вопрос. Мой взгляд скользит вверх по широкой груди и останавливается на глазах Брантли. У него на подбородке небольшая щетина – ее совсем немного, но, уверена, она может поцарапать, – а глаза темные, словно бездонные ямы. И как только он открывает рот, я обнаруживаю, что его манеры полностью соответствуют мрачной внешности:

      – Было бы неплохо, если бы ты держалась от меня подальше.

      Это стало последней каплей, и я скрещиваю перед собой руки. Я та еще штучка.

      – Что, черт возьми, я тебе сделала?

      Спиной я чувствую присутствие безмолвно наблюдающего Хантера.

      Глаза Брантли встречаются с моими, прожигая меня, словно горячий нож, режущий холодное масло:

      – Само твое существование – проблема. Все было хорошо, пока ты не вернулась, – резко отвечает он, прежде чем оттолкнуть меня и направиться к двери.

      Он останавливается, взявшись за ручку, и быстро смотрит на меня через плечо. Его темные джинсы свисают с узких бедер, а белая футболка облегает фигуру. Он что-то бормочет и распахивает дверь.

      – Вернулась? – спрашиваю я Хантера. – Я никогда в жизни здесь не была.

      Он наблюдает за мной, отталкиваясь от стены:

      – Он просто имел в виду то, что ты приехала.

      Направляясь к входной двери, он наконец оставляет меня одну:

      – Я ухожу. Моя помощь тут больше не требуется.

      Я остаюсь на том же месте, рассеянно глядя на дверь. Что происходит? Сильно сбитая с толку всем, что произошло в моей жизни за такой короткий промежуток времени, я поднимаюсь по лестнице в свою комнату, вытаскиваю альбом для рисования и сажусь за стол. Взяв со стола пульт, я нажимаю PLAY на своем проигрывателе. Затем я прижимаю карандаш к краю чистой белой страницы и начинаю рисовать.

      Стук в дверь заглушает музыку и отрывает меня от рисунка.

      Бум-бум-бум.

      – Мэди!

      Отодвигая стул, я смотрю на будильник, который стоит на прикроватной тумбочке. Черт! Сейчас 17.30. Я рисовала ровно три часа без перерыва. До смерти мамы я делала так по меньшей мере трижды в неделю, если не чаще, но после ее смерти мне стало гораздо труднее заниматься творчеством. Музыка всегда была для меня отдушиной, а зарисовки – чем-то личным, чем-то, что мы с мамой делали вместе.

      Открыв дверь спальни, я вижу на пороге Татум.

      – Мне так жаль, – бормочу я. – Я немного увлеклась своим рисунком.

      Татум проходит мимо меня, сжимая в одной руке книгу в мягкой обложке, а в другой – розовую спортивную сумку:

      – Я