Весна в Ялани. Василий И. Аксёнов

свободно по расчищенным мосткам, приблизился Фёдор к старинному лиственничному, под крутой четырёхскатной крышей, со свисающими с неё снежными козырьками, по-ялански – субоями, дому-крестовику, с новыми разукрашенными мастерски выструганными из дерева и прибитыми, прикрученными или приклеенными к ним разными птицами, зверями и растениями высокими воротами с надвратицей двускатной, с резными, но не окрашенными наличниками, с палисадником, заваленным теперь по край штакетника снегом; в нём, в палисаднике, – рябина старая, с остатками уцелевшей от дроздов ягоды, и кедр да пихта молодые – из окон свет их озаряет, снег рядом с ними золотя.

      Открыл Фёдор дощатую калитку, с искусно изображёнными, в дереве же, на ней токующими глухарями, вошёл в ярко освещённую пристроенной к столбу навеса мощной электрической лампой с отражателем, чисто, до муравы, выметенную от снега ограду, с аккуратно сложенными в крытой глубине её поленницами мелко наколотых берёзовых и еловых дров.

      Из конуры, обложенной вокруг, кроме фасада её, сеном, вскинув веки и сверкнув глазами, не поднимая при этом от лап морды, мельком глянула на Фёдора собака, но выскакивать из своего логова и лаять на гостя, чтобы предупредить, хотя бы ради порядка, о его появлении хозяев, не стала. Мороз – только пригрелась чуть, не хочется ей, может, шевелиться. Да и любому бы, коснись…

      Метёлкой – голиком, по-местному – не обметая, лишь постучав по очереди, чтобы сбить с валенок мало-мальски снег, ногами о ступеньку крутого и высокого крыльца, Фёдор поднялся на него, зашёл в освещённые сенцы, резко пахнущие квашеной капустой и черемшой, прошагал ими по застеленным самоткаными дорожками половицам, потянул рукой за стылую, обындевевшую железную скобу, открыл обшитую войлоком дверь и, пропустив вперед себя клуб изворотливой, мохнатой будто, изморози, оказался в натопленной прихожей, с ещё шумящей и помигивающей ало из щелей буржуйкой. Изморозь кинулась под стол – там и пропала – совсем исчезла или мимикрировала.

      Судя по запаху, картошка варится на печке. В эмалирован ной коричневой кастрюле. Чайник под боком у неё, словно телёнок подле матки, эмалированный же и коричневый, пускает пар, как будто балуясь.

      Николай, в просторных чунях – серых пимах с обрезанными голенищами, – исполняющих роль домашних тапочек, с красным махровым полотенцем на плечах, в синих сатиновых трусах и в заправленной в них белой растянутой хлопчатобумажной майке, сидит прямо, как будто на документ собрался сфотографироваться, не отвалившись к спинке и не сгорбившись, на мягком диване, смотрит телевизор, показывающий, но не говорящий.

      Волосы и борода у Николая длинные, не стриженные, чёрные, как у цыгана, без седины. Расчесал недавно их – свисают ровно, как приглажены. Усы тоже чёрные, но с терракотовой примесью, словно мелированные или испачканные в яичном желтке. Роста Николай среднего, телом худой, постный, как говорят здесь; живот впалый, как у борзой или у гончей, хоть и никто и никогда, даже тогда, когда