Цунами. Анатолий Курчаткин

рукав из пасти, жалобный визг вырвался из нее, и, мотнувшись вбок, она грянула задом на землю.

      В тот же миг, как собака оказалась на земле, мужик с вилами ожил, метнулся к ней – и вилы вонзились собаке в шею, опрокинули ее на бок.

      Вопль, исходивший из нее, достал до неба. Собака попыталась вскочить, но мужик навалился на вилы, зубья их, издав хлюпающий скрипящий звук, вошли в собачью плоть, пришпилив собаку к земле. Пронзительный младенческий крик оборвался – голос ей пережало, и теперь из горла у баскервильи, клекоча, лез только хрип. Собака сучила лапами, дергала головой, дергалась телом, из ощеренной пасти на дорогу, съедая снег и паря, потек яркий красный ручеек.

      – Па-адла! – подобием клекочущего собачьего хрипа вылезло из мужика. Только у собаки это был хрип смерти, у него хрип натуги. – Я предупреждал! До первого раза!..

      – Достаточно! Хватит! Зачем?! – заорал Рад.

      – А ничего! Ниче, – с удовлетворением проговорил Павел Григорьич. Он поднял с земли бидон и стоял, держа его у ноги. – А то совсем ее немой распустил. Чуть тебя не порвала, кобыла. Пусть знает, как распускать. Жив? Кости не задела? – посмотрел он на белеющий выдранным изнутри синтепоном рукав Рада.

      – До первого раза! Я предупреждал! Я говорил: сажай на цепь! – хрипел на пару с издыхающей собакой мужик.

      – Хватит же! – Рад кинулся к мужику, схватился за вилы, но получил такой оглушительный удар в ухо, что его отбросило на несколько метров. И больше ему недостало мужества заступиться за собаку. Мужик размозжил бы его, как бьющуюся об оконное стекло надоедливую муху. – Да мать вашу! – выругался Рад, повернулся и быстро зашагал обратно – откуда они пришли с Павлом Григорьичем, – прочь от места казни, причиной которой, не желая того, и стал.

      – Слава! – окликнул его Павел Григорьич. – А керосинчик-то мне донести бы?

      Рад, не оборачиваясь, махнул рукой. Тащите сами – недвусмысленно означал его жест.

      – Нехорошо, Слава! – снова прокричал Павел Григорьич. – Уж сколько пронесли, чуть-чуть осталось…

      На этот раз Рад уже не ответил – даже и жестом. Ему хотелось оставить место собачьей казни как можно скорее. К его стыду, хотя и попытался отбить баскервилью от мужика, втайне он был рад, что все произошло так. Если бы не вилы кудлатого, как эта баскервилья повела бы себя, когда очухалась? Страх, сквознячком просквозивший под ложечкой, когда собака, вылезши из-под ворот, неслась на него, спустился сейчас из груди в левую ногу: икра ее мелко дрожала, унять дрожь было невозможно, и нога подволакивалась.

* * *

      Несколько часов спустя Рад сидел на высоком крутящемся стуле перед барной стойкой дачной гостиной с бокалом мартини в руках и разговаривал с сидевшей на соседнем стуле черноволосой сероглазой прелестницей в туго обтягивающих ее небольшой круглый зад синих джинсах. Кроме того, что черноволоса, сероглаза и в синих джинсах, прелестница была еще в легкой шерстяной бордовой кофточке на голое тело – с таким глубоким вырезом, что соблазнительные округлости