Собор у моря. Ильдефонсо Фальконес

для церкви Святой Марии. Он спрашивал у отца, зачем ее принесли сюда, но Бернат не знал, что ответить сыну.

      – Думаю, – сказал он, – что битую посуду складывают в надежде, что за ней придут.

      А позже признался:

      – Я даже не мог предположить, что эти черепки могут пригодиться для дела.

      Новая церковь начала приобретать очертания за апсидой старой, которую уже частично разобрали, чтобы использовать ее камни. Барселонский квартал Рибера не хотел оставаться без храма даже теперь, когда строился новый великолепный собор Святой Марии и церковные службы не прекращались ни на день.

      Арнау, как и все, входил в церковь через двери, за которыми открывалась маленькая романская церковь. Как только мальчик оказывался внутри, потемки, в которых он прятался, чтобы поговорить со своей Девой Марией, исчезали, уступая место свету, пробивавшемуся через большие окна в новой апсиде. Древняя церковь напоминала маленький ящик, окруженный великолепием другого, большего. Один ящик должен был исчезнуть по мере того, как рос второй, который венчался высочайшей апсидой, уже накрытой.

      11

      Жизнь Арнау не ограничивалась посещением церкви Святой Марии и раздачей воды бастайшам.

      В его обязанности по гончарной мастерской в обмен на кров и еду, помимо всего прочего, входила еще и помощь кухарке, когда та отправлялась в город за покупками.

      Раз в два или три дня Арнау покидал мастерскую Грау на рассвете, чтобы сопровождать Эстранью, рабыню-мулатку, которая ходила широко расставляя ноги. Она раскачивалась и с трудом переваливалась, неся свои обильные телеса. Как только Арнау появлялся на пороге кухни, она, не говоря мальчику ни слова, давала ему первые две сумки с тестом, которое нужно было отнести на улицу Ольерс-Бланкс, чтобы там из него выпекли хлеб. В одной сумке было тесто на хлеб для Грау и его семьи, вымешенное из отборной пшеничной муки, которое впоследствии становилось белыми пышными караваями, а в другой – тесто для всех остальных, из смешанной муки ячменя, проса или даже бобов, поэтому хлеб получался темный, плотный и твердый.

      Решив вопрос с хлебом, Эстранья и Арнау покидали квартал гончаров и проходили через городскую стену в центр Барселоны. В начале пути Арнау без труда шел за рабыней, смеясь над тем, как она култыхается, тряся своим огромным темным телом во время ходьбы.

      – Ты чего смеешься? – не раз спрашивала его мулатка.

      Арнау смотрел на ее лицо, круглое и плоское, и прятал улыбку.

      – Любишь позубоскалить? Ну смейся, – ворчала она на площади Блат, наваливая на мальчика мешок с пшеницей.

      – Где же твоя улыбка? – спрашивала она Арнау на Молочном спуске, вручая ему молоко для его двоюродных братьев и сестры; этот же вопрос она повторяла и на площади Капусты, где покупала овощи и зелень, или на Масляной площади, где брала оливковое масло и птицу…

      Оттуда уже Арнау брел за ней уставший, понурив голову. В постные дни, которые составляли почти полгода, телеса мулатки тряслись в сторону морского