Единая теория всего. Константин Образцов

несколько часов ночи, дорога и пока не рассказанная история.

      – Я тогда был капитаном милиции, старшим оперуполномоченным Управления уголовного розыска ГУВД Ленинграда, служил в 3-м отделе, который занимается корыстными преступлениями – кражи, разбои, грабежи… – Он вдруг осекся и внезапно спросил: – Какое сегодня число?

      Я посмотрел на часы.

      – Без пяти минут тринадцатое августа.

      Адамов покачал головой.

      – Надо же, какое совпадение. То, о чем я хочу рассказать, началось как раз тринадцатого числа, в августе 1984-го. Хотя порой бывает сложно определить, где начало истории – то ключевое событие, которое послужило причиной прочих, стало первым звеном в цепи. Если раздумывать и копаться, можно и до Большого взрыва дойти, а то и раньше. Так что пусть будет тринадцатое – во всяком случае тогда все началось для меня.

      Часть I

      Горизонт событий

      Мы хотим знать, нет ли в окружающем мире какого-то смысла, цели, значимости.

      Нам нужна волшебная история жизни, и мы рассказываем себе истории.

Нозон Яновский

      Глава 1

      Комната шредингера

      Ныне всякую историю принято начинать с убийства. Это давно уже не способ заинтриговать слушателя и читателя, а просто форма повествовательной вежливости, как поздороваться при встрече: здравствуйте, вот вам труп. Спасибо, проходите. Не укокошить кого-то в начале рассказа стало моветоном; скоро уже сентиментальные любовные романы и семейные саги будут начинаться с непременного душегубства.

      Так что – здравствуйте, вот, пожалуйста, труп: лежит, легко раскинувшись, на асфальте в тихом дворике под окнами «академического» дома на Кировском[2] проспекте. Китайчатый яркий халат разметался опавшими крыльями, руки раскинуты неуверенным объятием навстречу брезжащей в туманном небе заре, лицо обращено вверх, и человек поэтический мог бы сказать, что глаза были устремлены в небеса, словно провожали взглядом отлетевшую душу. Но, во‐первых, все, кто был там тем утром, поэзии предпочитали суровую прозу жизни, а во‐вторых, вместо глаз на лице мертвеца зияли черно-багровые, наполненные засохшей кровавой слизью дыры, и если уж кому-то пришло бы в голову, стоя над телом Бори Рубинчика, поговорить о душе, то похоже было, что она в ужасе вырвалась через глаза подальше от тела, как и сам Боря, высадив собой двойные рамы и стекла, вылетел из окна своей квартиры на четвертом этаже, будто каменное ядро из катапульты. Разлетевшиеся осколки усеивали асфальт и поблескивали в окруженных вздутыми кровоподтеками глубоких порезах на лице и руках. Судя по всему, при падении Боря воткнулся в асфальт самой макушкой, потому что вместо верхней части головы было какое-то неровное месиво из загустевшей крови и волос, а деформировавшиеся при ударе кости черепа сдвинулись так, что на лице выперли скулы и челюсти сжались в бульдожьем прикусе. Только выдающийся нос остался невредим и по-прежнему торчал на лице, как клюв печального попугая.

      Кроме распахнутого халата, на трупе были только большие

2

Кировский – ныне Каменноостровский проспект в Санкт-Петербурге.