Облако в штанах. Владимир Маяковский

туши лабазников.

      Изругивался,

      вымаливался,

      резал,

      лез за кем-то

      вгрызаться в бока.

      На небе, красный, как марсельеза,

      вздрагивал, околевая, закат.

      Уже сумасшествие.

      Ничего не будет.

      Ночь придет,

      перекусит

      и съест.

      Видите –

      небо опять иудит

      пригоршнью обрызганных предательством звезд?

      Пришла.

      Пирует Мамаем,

      задом на город насев.

      Эту ночь глазами не проломаем,

      черную, как Азеф!

      Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

      вином обливаю душу и скатерть

      и вижу:

      в углу – глаза круглы, –

      глазами в сердце въелась богоматерь.

      Чего одаривать по шаблону намалеванному

      сиянием трактирную ораву!

      Видишь – опять

      голгофнику оплеванному

      предпочитают Варавву?

      Может быть, нарочно я

      в человечьем месиве

      лицом никого не новей.

      Я,

      может быть, самый красивый

      из всех твоих сыновей.

      Дай им,

      заплесневшим в радости,

      скорой смерти времени,

      чтоб стали дети, должные подрасти,

      мальчики – отцы,

      девочки – забеременели.

      И новым рожденным дай обрасти

      пытливой сединой волхвов,

      и придут они –

      и будут детей крестить

      именами моих стихов.

      Я, воспевающий машину и Англию,

      может быть, просто,

      в самом обыкновенном евангелии

      тринадцатый апостол.

      И когда мой голос

      похабно ухает –

      от часа к часу,

      целые сутки,

      может быть, Иисус Христос нюхает

      моей души незабудки.

      4

      Мария! Мария! Мария!

      Пусти, Мария!

      Я не могу на улицах!

      Не хочешь?

      Ждешь,

      как щеки провалятся ямкою,

      попробованный всеми,

      пресный,

      я приду

      и беззубо прошамкаю,

      что сегодня я

      «удивительно честный».

      Мария,

      видишь –

      я уже начал сутулиться.

      В улицах

      люди жир продырявят в четыреэтажных зобах,

      высунут глазки,

      потертые в сорокгодовой таске, –

      перехихикиваться,

      что у меня в зубах

      – опять! –

      черствая булка вчерашней ласки.

      Дождь обрыдал тротуары,

      лужами сжатый жулик,

      мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

      а на седых ресницах –

      да! –

      на ресницах морозных сосулек

      слезы из глаз –

      да! –

      из опущенных глаз водосточных труб.

      Всех пешеходов морда дождя обсосала,

      а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:

      лопались люди,

      проевшись