Облако в штанах. Владимир Маяковский

по комнате тинится и тинится, –

      из тины не вытянуться отяжелевшему глазу

      Двери вдруг заляскали,

      будто у гостиницы

      не попадает зуб на зуб.

      Вошла ты,

      резкая, как «нате!»,

      муча перчатки замш,

      сказала:

      «Знаете –

      я выхожу замуж».

      Что ж, выходи́те.

      Ничего.

      Покреплюсь.

      Видите – спокоен как!

      Как пульс

      покойника.

      Помните? Вы говорили:

      «Джек Лондон,

      деньги,

      любовь,

      страсть», –

      а я одно видел:

      вы – Джоконда,

      которую надо украсть!

      И украли.

      Опять влюбленный выйду в игры,

      огнем озаряя бровей загиб.

      Что же!

      И в доме, который выгорел,

      иногда живут бездомные бродяги!

      Дразните?

      «Меньше, чем у нищего копеек,

      у вас изумрудов безумий».

      Помните!

      Погибла Помпея,

      когда раздразнили Везувий!

      Эй!

      Господа!

      Любители

      святотатств,

      преступлений,

      боен, –

      а самое страшное

      видели –

      лицо мое,

      когда

      я

      абсолютно спокоен?

      И чувствую –

      «я»

      для меня мало.

      Кто-то из меня вырывается упрямо.

      Allo!

      Кто говорит?

      Мама?

      Мама!

      Ваш сын прекрасно болен!

      Мама!

      У него пожар сердца.

      Скажите сестрам, Люде и Оле, –

      ему уже некуда деться.

      Каждое слово,

      даже шутка,

      которые изрыгает обгорающим ртом он,

      выбрасывается, как голая проститутка

      из горящего публичного дома.

      Люди нюхают –

      запахло жареным!

      Нагнали каких-то.

      Блестящие!

      В касках!

      Нельзя сапожища!

      Скажите пожарным:

      на сердце горящее лезут в ласках.

      Я сам.

      Глаза наслезнённые бочками выкачу.

      Дайте о ребра опереться.

      Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

      Рухнули.

      Не выскочишь из сердца!

      На лице обгорающем

      из трещины губ

      обугленный поцелуишко броситься вырос.

      Мама!

      Петь не могу.

      У церковки сердца занимается клирос!

      Обгорелые фигурки слов и чисел

      из черепа,

      как дети из горящего здания.

      Так с трах

      схватиться за небо

      высил

      горящие руки «Лузитании».

      Трясущимся людям

      в квартирное тихо

      стоглазое зарево рвется с пристани.

      Крик последний, –

      ты хоть

      о том, что горю, в столетия выстони!

      2

      Славьте меня!

      Я великим не чета.

      Я над всем, что сделано,

      ставлю