Под сенью наших берёз. Ирина Герцог

ее жизни, как повлияют на нее? Все они силятся сказать ей что-то. Но что? Она не разбирает слов, не понимает их многозначительных жестов.

      Вот она сидит на деревянном бортике песочницы, берет в руки застывшую башенку из песка. Песочный конус тотчас же рассыпается мягким шелком, стремительно стекая струйками с ладоней. Как ни старается она сжать пальцы плотно-плотно, изо всех сил пытаясь удержать песок, он все равно ускользает, оставляя лишь несколько песчинок на пальцах.

      Как резко, круто изменилась их жизнь. Из трудной, но спокойной и радостной превратилась в хаотичную, разорвавшуюся на тяжелые, страшные бетонные куски, грозящие вот-вот пришибить к земле. Разбилась на огромные неравнозначные острые глыбы, между которых приходилось лавировать, чтобы не изрезаться в кровь. Когда он появился, зачем? Как получилось, что он превратил их жизнь в кромешный ад, и им то и дело приходилось прятаться у знакомых, соседей, чтобы он снова не избил маму. Чтобы не загонял детей за печь дрожать там от ужаса, не слышать звон бьющейся посуды, металлическое эхо сброшенных на пол кастрюль, расходящееся невидимыми кругами по всей комнате еще долго после удара о тугие доски. Не слышать глухие страшные звуки, душераздирающие крики. Не трястись от испуга и не молить Бога в очередной раз, чтобы он забрал его, чтобы он умер прямо сейчас. Приходилось скрываться в пахнущем сырой землей, низком подполье. Прятались в самом дальнем закутке, за мешками с картошкой и капустой. Выворачивали лампочку в свисающем посередине потолка электрическом патроне, на случай если он вдруг вздумает включить свет и спуститься. Жались друг к другу, как замерзшие котята. Только зубы стучали не от холода, а от страха. Мама закрывала детей собой, согнувшись и обнимая их, раскинув руки, как большая птица. Ее спина напрягалась и содрогалась, когда стук его тяжелых ботинок под скрипом половиц приближался к крышке подполья. Потом его шаги замирали, он шарил своими безумными глазами по комнате и двигался дальше. Пытался сообразить пропитанными водкой мозгами, куда это все они могли подеваться. Если бы он задержал дыхание на миг, прислушался, то наверняка бы услышал громкий стук пяти запуганных сердец под своими ногами. В конце концов он раскрыл и их последнее убежище. Нельзя было злоупотреблять и добротой неравнодушных людей, маминой сослуживицы – одинокой женщины, размещающей их на ночлег на полу своей маленькой однушки. Что с ними будет? Зачем он вторгся в их жизнь, руша ее жестоко, планомерно, ежедневно? Как хорошо было жить без него…

* * *

      Под нежным майским солнцем кучерявая, с крупными кольцами волос головка пятилетней девочки склонилась над фигурками, башенками из песка. Малышка внимательно, задумчиво рассматривала творение своих крошечных рук, укрепляла фигурки, хлопая по ним ладошками, и ничто не могло отвлечь ее от этого увлекательного занятия: ни оклик из окна мамы, зовущей домой на обед, ни грохот самодельных мальчишечьих самокатов, дребезжащих рядом скрипучими подшипниками, ни пронизывающий звук бензопилы соседа, распиливающей старое, сухое дерево, – все обычные шумы субботнего дня на узкой улице частных домов в провинциальном городе. О чем думала, мечтала Кира, не сводя глаз с песочных построек, то кивая головой, то разводя руки в стороны? Может быть, о дальних странах из сказок, которые читала уже сама? Или о новом, дружном доме, где все счастливы, где мама отдыхает и не работает до самого позднего вечера, когда уже нет сил ждать ее и слипаются глаза? А может быть, о новых, верных друзьях…

      Она бы еще копалась в песке, но неожиданно из-за угла вырулила огромная грузовая машина, подъехала почти вплотную к ее песочнице и противно, громко-прегромко фыркая, наконец, захлебнулась и заглохла. Запахло бензином и перегревшимся мотором – нередкий, привычный запах в среде их обитания. Летом обычно такие самосвалы привозили дрова и уголь для заготовок на зиму к каждому дому.

      При виде самосвала первая пронесшаяся в голове мысль была о приехавшем на своем огромном, с широкими, на всю железную морду фарами-ноздрями ЗИЛе дяде Феде – родственнике из села, однажды сыгравшем с Кирой глупую, злую, непонятно для чего вообще придуманную шутку. Он заехал к маме, привез что-то, вроде картошку, и когда пошел мыть руки, спросил:

      – Кирка, а чего это у тебя глаза такие черные? Не моешь их, что ли? Посмотри, у меня – светлые глаза, у мамы твоей тоже, а у тебя как угли черные.

      – Я всегда мою лицо, а глаза-то как мыть? – ответила озадаченная Кира.

      – Как-как, бери мыло, намыливай как следует руки и потом натирай глаза тщательнее, вот и будут они чистые.

      Кира сделала все в точности так, как ей советовал дядя Федор, и через секунду дом наполнился отчаянными воплями. На них примчалась мама, отмыла от мыльной пены лицо своей маленькой, доверчивой, несмышленой дочки, поругав для порядка по пути дядю Федю, на что тот только беззлобно ржал в ответ.

      – Ладно, не злись. Иди сюда, покачаю тебя на ноге, – позвал он девочку.

      Кира подулась, конечно, но быстро простила его, потому что любила, когда он приезжал. От него пахло табаком, кожаной курткой и бензином. Кира забралась к нему на колени, и инцидент был исчерпан.

      Нет, сейчас это был не дядя Федор. В кабине сидели совершенно незнакомые, чужие люди. Это было