Ирокез. Алексей Колесников

как у гориллы. Большое, круглое, мускулистое тело попавшей под облучение обезьянки. Дочь известного на всю область бандита. Старого уже.

      – Она сломала ногу, – Катина улыбка – это специальный сигнал: «говори ещё, мне нравится»

      – Удивительно, – шепчу я покорно.

      – Что?

      – Что её ногу можно сломать.

      Свет падает на Катино лицо, и я замечаю, что Катиному сердцу нравятся мои шутки; начинаю мечтать, что это сердце безумно любит меня. Мечтаю жадно.

      Шпала шипит в мой адрес, приподнимая нарисованные брови. Я прячу глаза и не смотрю на выпирающий живот престарелого доцента.

      Это Шпала нам всё испортила.

      Вечером Катя опять рассеянная хозяйка, а я – потешный отстающий щенок. Улыбаюсь и трясусь в семи метрах от волны её угольных волос. Мимо проплывают автомобили и те люди в них, кто кроме нас. Катя останавливается и неестественно усердно роется в сумке. Я догоняю её.

      – Ты живёшь рядом с общежитием? – улыбается Катя Катиным красным прекрасным ртом.

      Киваю.

      – Тогда идём меня провожать, – Катины глаза отражают воздух. В них собирается свет.

      Нас обгоняет школьник с огромным портфелем. У него острижена голова, но на затылке пропущен пучок рыжеватых волос. Он будто наш сын.

      – Какая в этом году тёплая осень, да?

      – Тёплая, – соглашается Катя.

      Её плащ шуршит, как вода в рукомойнике.

      – Ты читала «Холодную осень» Бунина?

      Появляются Катины ямочки на щеках:

      – Нет. Я не люблю читать.

      – Я тебе перескажу.

      Пересказываю плохо, незанимательно.

      – Интересно, – врёт Катя. – Тебе нравится этот Бунин?

      – Нет. Он презирал народ, а я того народа часть.

      – А я – того народа часть? – тихо спрашивает Катя и Катиной рукой убирает волосы от алого рта. У неё порозовели от ветра веки.

      – И ты. Один Бунин дворянин, – смеюсь. – «Дворянин» – так называют безродного пса. Пролетарская революция – это власть народа над словом.

      Солнце ушло. У Кати сухой листочек в волосах. Я убираю его осторожно, будто он – последняя на планете бабочка. Катя растирает листочек между ладонями, и мой бесценный подарок, расчленённый, летит к небесам.

      Катя уходит в общежитие. Остаюсь один. Курю и брожу вокруг лысой клумбы, представляя, что за мной следят из окон. Выпрямляю спину и стараюсь шагать ровно. Читаю стихи сам себе тихонько.

      Катя приехала из вымирающего посёлка. Там стареют родители и ждёт взрослый, серьёзный Вова. Я его никогда не видел, но могу представить, что он брюнет, что у него короткая кожаная куртка и, непременно, туфли с острыми носками. Он иногда ставит ногу на колесо своей машины, конечно же, чёрной, а у машины этой фары похожи на глаза путан. У Вовы, я думаю, клочками растёт русая борода, и ногти у него такие бугристые, будто воспалённые. Знаю точно, что когда Вова волнуется, то беспрестанно приглаживает волосы и смотрит всё время в землю, увлечённый придумыванием слов. Ещё, скорее всего, Вова знает много коротких матерных стихов, а никаких других не знает, но это уже не точно.

      Про