Аз и Я. Опыт брют-прозы. Иван Плахов

светом.

      Я вдруг услышал очень отчетливо и ярко все запахи вокруг. А через запахи проник в мысли и тайные желания тех тысяч, что толклись вокруг меня, шелестели одеждой, громыхали обувью по камню полов, дышали миазмами желудков. Вот справа от меня несвежий пролетарий, отобедавший банкой шпротов с чёрным хлебом и стаканом водки. А вот слева изнеженная профурсетка, уставшая гонять осточертевшего ей до головной боли мужа по зарубежным курортам. От неё разит алчностью и дорогими духами. За ней разочарованно пыхтит неразлучная, как герпес, старая боевая подруга из её лихого прошлого прямо ей в спину, благоухая злостью и завистью, мечтая поскорей занять её место. Никакой парфюм и мыло не выведут из этих двуногих смертельно опасных хищниц горькой затхлости отъявленных провинциалок.

      Нос заменил мне глаза и оказался намного надежнее: теперь мир пугающие правдив, потому-что тела, в отличие от их хозяев, не умеют лгать. Запах нельзя подделать.

      Чуйствую, как мне навстречу движется праведник – он пахнет ладаном и свечами. Обращаюсь к нему: «Дяденька, подскажи, какой сейчас час?»

      «Без пяти минут спасешься, – отвечает, словно поёт, – молись Богородице, окаянный! Или, думаешь, надел очки и самый умный?» И бьёт меня так сильно, что я весь сотрясаюсь, очки слетают с меня и вдребезги разбиваются о каменные плиты пола. Толпа доделывает чёрное дела блаженного, растоптав осколки в стеклянную пыль.

      Люди текут мимо сплошным потоком с неразличимыми белыми лицами. И каждое лицо словно кукиш, который суют под нос в насмешку за то, что я только что, на несколько секунд, узнал обо всех этих людях правду.

      Слепым бреду навстречу судьбе и даже не догадываюсь, что бред заменяет мне ясность мысли. Чистота галлюцинации завораживает – всё такое хрупкое и прозрачное вокруг. И сам я бестелесен и чист, словно хрустальный стакан – звонкий и пустой.

      Свет преломляется во мне в радужное сияние самого Ирия, а вокруг переливаются звонкие и чистые голоса Сиринов и Гамаюнов. И звуки их совершенно нечеловеческого пения рвут мою душу на мелкие кусочки, а затем снова складывают вместе, только в совершенно другом порядке: мои «я» исчезают и появляюсь с каждым переливом мелодии; и таких «я» великое множество, новых и старых, сиюминутных и вечных.

      Мелодия и я свиваемся воедино и скользим, скользим сквозь пространство и время к точке начала всего, к яркому белому лучу, проникающему в непроглядную черноту из моего детства, из далекой пыльной комнаты, залитой солнечным светом. В комнате, голой как родившийся младенец, одинокий стол с яблоками. Жёлтыми и красными. Словно престол в храме, окутанный плотным ароматом спелых плодов райского сада, в густой непроглядной вуали тени. Снаружи комнаты бушует пламя жаркого летнего дня. Гулко гудят пчёлы. Сквозь щели закрытых ставней опасно врываются кинжалы раскаленных добела солнечных лучей, дымясь от ярости в холодных скрипучих сумерках старого дома. Среди яблок темнеет краюха ржаного деревенского хлеба и мерцает длинношеяя крынка