Соблазнитель. Збигнев Ненацкий

потом он взглянул на мои руки, в которых я держал кружку пива, и грустно добавил:

      – Как врач я также верю в фармакологические средства, простите, если я обидел вас этим замечанием.

      Я почувствовал себя усталым, как всегда, когда мне приходилось брести через трясину трюизмов и банальностей.

      – Это обычное пережевывание старых истин, господин Иорг, – сказал я со злостью. – Вы хорошо знаете, что о литературе можно сказать все. Она может быть инструментом, однако может им и не быть. Возможно, литература является лишь проекцией мира и настроений писателя, либо игрой воображения. Быть может, она воспитывает человека, но не исключено, что она вовсе его не воспитывает, а даже портит. После Первой мировой войны в Германии возникла самая мирная и гуманистическая литература, достаточно вспомнить Ремарка, Маннов, Фейхтвангера, Цвейгов и многих других прекрасных писателей. Думаю, что в то время там появилась самая замечательная пацифистская литература в мире. И все же именно в этой стране, с такой литературой, пришел к власти Гитлер и родился преступный геноцид… Впрочем, можно то же самое сказать и о любом предмете, например, об обыкновенном ноже, который я держу в руке. Для чего он служит? Чтобы резать хлеб? Для ваяния одухотворенной Мадонны? Для убийства?

      На лице Ганса Иорга появилось печальное выражение.

      – Мы друг друга не понимаем. Говорим на одном и том же языке и все же не понимаем друг друга. В меню есть только рыба. Вам все равно, что выбирать, а мне нет. Потому что для вас это просто рыба, а для меня рыба ассоциируется с саркомой – злокачественной опухолью, которая атакует человека, а все потому, что на разрезе ткань саркомы напоминает рыбье мясо. По-гречески «саркос» значит «рыбье мясо». Вы не видели, как у человека удаляют больной глаз, а я видел. Вот что нас разделяет, дружище. Вы говорили о человеке, которому чуждо любое насилие. Я ответил: нет такого человека. В каждом из нас можно докопаться до садистских пластов.

      – Пойдемте отсюда, – предложил я.

      На старом веймарском кладбище, под огромным куполом покоились в подземном склепе почтенные саркофаги Гете и Шиллера. Группа школьников, все с зажженными свечами в руках, декламировали под бдительным оком учительницы стихотворение Гейне:

      Nach Frankreich zogen zwei Grenadier,

      Die waren in Russland gefangen.[15]

      – Это я изучал в первом классе лицея, – шепнул я Иоргу.

      – А я начинал с Вертера, – шепотом ответил он.

      Кладбище, серые памятники, кресты. Везде пожелтевшие листья, пустая скамейка возле надгробного камня. «Hier ruht im Gott…»[16].

      – Вы любили «Страдания молодого Вертера»? – спросил Ганс Иорг.

      Я молчал. А он прикрыл глаза и задал мне вопрос – в его голосе звучало восхищение, вызванное воспоминаниями:

      – Помните ли вы эту прекрасную фразу из Вертера: «Не знаю, то ли духи поднимаются над этой местностью,

15

Во Францию два гренадера из русского плена брели (нем.).

16

Здесь покоится в Боге… (нем.)