Мир в ладони. Антология

таким манером, что тебе лучше не знать. Поклялся, когда соберусь рассказать эту историю, ни одного слова лжи не выльется на бумагу (знал, что можно будет только на бумаге). Как бы мне ни хотелось соврать, буду более чем честен, буду откровенен, словно на последней исповеди.

      Несчастная старуха так и не оправилась от ужаса. Скончалась несколькими часами позже, не произнеся ни одного слова, в здравом уме (странно, потому что целил я именно туда). Только время от времени тяжело вздыхала; еще слезы непрерывно катились на худой тюфяк. А я стоял в стороне, примерный, – впитывал ее муки и наслаждался последствиями шалости.

      Да, я называл это шалостью, игрой, как положено детям моего возраста. Но, пожалуй, на этом все сходство с детским во мне заканчивалось. А может, и не было никакого сходства. Но это не важно.

      Понимаешь, когда старуха тихо умирала, в глазах ее поселилось отчаяние. Отчаяние, мой друг! Отчаяться на пороге смерти значило утратить всякую веру. ДА! Утратить веру в Бога. Утратить и образ, и подобие, потерять надежду на спасение и вечную жизнь. А сделал это я, понимаешь? Оказывается, я имел такую власть над другими: мог лишить человека не просто жизни – это кто угодно мог, – а лишить вечной жизни! Понимаешь? Вот где весь восторг. Вот в чем вся прелесть.

      Нет, сейчас ты всего этого не поймешь. Еще не способен. Не веришь мне. Думаешь, если бы так все было, меня непременно наказали бы. Увидели искалеченную няньку на полу, кровь и точно должны были наказать. Думаешь, так наказали бы, что все и закончилось, – вся избранность, вся эта дичь с играми? Но бабку мою смерть старой няньки особо не расстроила. Не придала она ей значения – сделала совсем другие выводы. Уже на следующее утро вместо очередной старухи я получил гувернера.

      Мусье Жак – долговязый отставной офицеришка – такой же угрюмый и всем недовольный, как бабкин недавно почивший сын – мой дражайший папаша.

      Знаешь что, дружище, я тебе больше скажу: папенька мой к моменту своей кончины уже успел свести в могилу одного ангела. И ничего ему за это не было. И смерть его не была достаточно страшной. Обычная такая смерть.

      Ангел мой, маменька.

      В пять лет я не помнил ни лица ее, ни голоса, но знал, что она и есть ангел. Нежное прикосновение ладоней, молочный запах. А вот ее гибель была страшной, мой друг, по-настоящему страшной. Но меня учили, что это не так, и я делал вид, что верю. Вместе с бабкой молился о спасении души неблагодарной рабы божьей Марии. А про себя твердил другие молитвы. Хотя нет! Не то! Мне просто хочется в прошлом быть лучше, чем это возможно. А так не бывает. Я никогда не молился. Возраст моего морального падения настолько юн, что в это сложно поверить, разве только рассказывать стану я сам.

      Кому же охота просто так очернять себя?!

      Няньки хватило надолго. Мусье Жак уже успел преподать мне несколько бесполезных наук, а наш венгр сколотил свое первое приличное состояние (жаль, не могу назвать его фамилии, дружище, ты бы подивился. Это сейчас известнейшая фамилия, почетная. Ну, да бог с ним!) Прошло время, прежде чем я, подросший во всех смыслах,