Опасный менуэт. Адель Алексеева

теперь обращается к Михаилу.

      – Послушай, ведь ты мастер на все руки. Придумай, как изобразить на сцене гром и молнию!.. А еще пожар! Мы устраиваем свой театр, ставим «Дидону».

      – Что? – не растерялся Миша. – Мы делывали так: возьмешь железный лист и колотишь по нему, а в темноте – горящая пакля.

      – Так. А это не опасно? – При этом Львов не спускал глаз с очаровательной Машеньки Дьяковой.

      – Не смущайтесь, Мишель! – пробегая мимо, шепнула она ему.

      Но Михаил чувствовал себя провинциалом. Сидя в уголке, молча наблюдал за всеми, завидуя их легкости, ловкости, смеху. Вот бы так научиться! Все напоминало ему лето, бабочек, стрекоз, пчел, порхающих по цветам. Ему стало так жарко, что вскоре, хотя был счастлив, он раскланялся и ушел.

      Возвращался к дому неспешно и не отводил глаз от небосклона, освещенного сине-лиловыми всполохами закатного солнца. Это была картина, сотворенная Творцом Небесным… В голове еще звенели строчки, читанные Львовым: «Вкушаю я приятность мира / И муз щастливейший покой, / Воспой, воспой, любезна лира…» Дальше не помнил… Дома навстречу ему выбежала Эмма и бросилась на шею:

      – Где ж так долго пропадал?!

      Он молча пил с нею чай, ни словом не обмолвился о чудном вечере. Лохмана, к счастью, не увидел. Однако ночью… Ночью разнеслись странные, нервные звуки, этакая трель дьявола. Вроде и похоже на скрипку, но ее звуки так зловещи! И откуда они? Неужели это играет Лохман, изливая собственную злость – на что?

      Утром – еще не встала ни Эмма, ни Михаил, но Лохман уже исчез. А часа через три вернулся и, ткнув пальцем в грудь московского приезжего, заговорил о том, что надо работать, работать… Бормотал что-то, Михаил разобрал лишь слова «любовь» и «кашель». Что он хотел сказать? Что любовь как кашель, ее не скроешь? Или что это детский кашель, который быстро проходит? Но откуда же неслись дикие ночные звуки?

      Ах, юность, безрассудная юность, в какие непотребные места заносит тебя! Не тебе ли велено писать портрет Панина? Не ты ли мечтал учиться живописи у Левицкого?

      И в один из следующих дней, стряхнув с себя наваждение, Михаил с сердитым лицом распрощался с хозяйкой и отправился к дому Бакуниных. Швейцар впустил его, приняв синий камзол.

      В доме опять царила непринужденная атмосфера, смесь звуков клавесина и женских голосов. На этот раз Михаил старался быть ловким, разговорчивым. Хозяйка представила его новому гостю, Капнисту Василию Васильевичу.

      То был малоросский помещик, шумный, улыбающийся, он сыпал поговорками и не спускал глаз с Сашеньки, Машиной сестры. За столом Михаил постарался сесть ближе к Ивану Ивановичу Хемницеру. Очень ему понравился этот неловкий, рассеянный, близорукий человек. За столом текла непринужденная беседа, управляли ею Львов и Капнист. Возникла мысль навестить Левицкого. Машенька запрыгала.

      – Дмитрий Григорьевич обещался нынче показать новый портрет. Идемте!

      Про этого замечательного художника немало говорил еще Демидов. Секретарь императрицы