Смерть – дело одинокое. Рэй Брэдбери

трамвая? Или стоять в холле, глядя на дверь, одним своим молчанием давая понять старику, что ты здесь.

      Правда! Не преступление. Но что, если этот кто-то однажды ночью все-таки вошел в комнату?

      И занялся своим «одиноким делом»?

      Я снова вгляделся в надпись, такую же выцветшую, едва заметную, как объявление о продаже канареек на окне. И попятился, стремясь уйти, вырваться из жуткой комнаты человека, приговоренного к одиночеству и отчаянию.

      Выйдя в холл, я постоял, принюхиваясь к воздуху, пытаясь угадать, приходил ли сюда снова и снова в последнее время тот, другой, лицо которого едва скрывало череп.

      Мне захотелось вихрем взлететь по лестнице и закричать так, чтобы затряслись птичьи клетки:

      – Ради всего святого, если тот человек придет опять, позвоните мне!

      Но как? В холле я видел пустую подставку для телефона, а под ней – «Желтые страницы» за 1933 год.

      Тогда хотя бы крикните в окно!

      Но кто услышит ее голос, слабый, как скрип старого ключа в ржавом замке?

      «Ладно, – подумал я, – приеду и буду караулить». Только зачем?

      Да затем, что эта словно поднятая с морского дна мумия, эта по-осеннему пожелтевшая, обряженная для похорон старуха, лежащая наверху, молит о том, чтобы к ней по лестнице поднялся холодный ветер.

      «Запереть все двери?» – подумал я.

      Но когда попытался плотнее закрыть входную дверь, у меня ничего не вышло.

      И я слышал, как холодный ветер по-прежнему шепчет в доме.

      Пробежав часть пути, я замедлил шаг, остановился и взял было курс на полицейский участок.

      Однако у меня в ушах зашуршали сухими крыльями мертвые канарейки.

      Они рвались на волю. И только я мог их спасти.

      И еще я почувствовал, как вокруг меня тихо плещутся воды Нила, поднимая ил со дна, и он, того и гляди, поглотит и сотрет с лица земли древнюю Никотрис – дочь египетского фараона, которой уже две тысячи лет.

      Только я мог не дать черным водам Нила унести ее вниз по течению и засыпать песком.

      И я побежал к своему «Ундервуду».

      Начал печатать и спас птиц.

      Напечатал еще пару страниц и спас старые высохшие кости.

      Чувствуя свою вину и в то же время торжествуя, торжествуя и чувствуя вину, я вынул листы из машинки, расправил и уложил в ящик, где из птичьих клеток и речного песчаника слагался мой роман, где птицы начинали петь, только когда вы читали напечатанное, а шепот со дна слышался, лишь когда переворачивали страницы.

      И, воодушевленный тем, что спас всех, вышел из дому.

      Я шел в полицейский участок, обуреваемый грандиозными фантазиями, безумными идеями, вооруженный невероятными уликами, совершенно очевидными решениями возможных загадок.

      Я прибыл туда, чувствуя себя сверхловким акробатом, выделывающим сверхсложные трюки на сверхненадежной трапеции, подвешенной к огромному воздушному шару.

      Откуда мне было знать, что сыщик – лейтенант Элмо Крамли – вооружен длинными иглами и духовым ружьем?

      Когда я появился, он как раз выходил из участка.

      Видно,