Достоевский и евреи. Марк Уральский

Достоевский. Чувство невероятного счастья, того счастья, которое ощущается только в молодости, охватило меня. И мне захотелось броситься на колени и поклониться его страданию…

      <…>

      У него была какая-то особая «светская» манера подавать руку, внимательно-сдержанная учтивость и условность тона, какая всегда бывает, когда говоришь с малознакомым человеком. <…> В нем как-то сочетались два разных человека, и потому получались совершенно разные – я бы сказала – противоположные впечатления.

      <…>

      И вот что у меня записано в книжке 1879 года:

      «Достоевский сказал: “Никогда не продавайте своего духа… Никогда не работайте из-под палки… Из-под аванса. Верьте мне… Я всю жизнь страдал от этого, всю жизнь писал торопясь… И сколько муки претерпел… Главное, не начинайте печатать вещь, не дописав ее до конца… До самого конца. Это хуже всего. Это не только самоубийство, но и убийство… Я пережил эти страдания много, много раз… Боишься не представить в срок… Боишься испортить… И наверное испортишь… Я просто доходил до отчаяния… И так почти каждый раз…”»

      И.А. Гончаров <…> сказал вяло, равнодушно, как всегда, как бы не придавая значения своим словам:

      – Молодежь льнет к нему… Считает пророком… А он презирает ее. В каждом студенте видит ненавистного ему социалиста. В каждой курсистке…

      Гончаров не договорил. Хотел ли сказать какое-нибудь грубое слово, да вспомнил, что и я курсистка, и вовремя остановился, – не знаю.

      <…>

      Достоевский занимал слишком большое место в общественной и политической жизни того времени, чтобы молодежь так или иначе не отзывалась на его слова и приговоры. В студенческих кружках и собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер «Дневника писателя» давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому «еврейскому вопросу», отношение, бывшее для нас своего рода лакмусовой бумажкой на порядочность, – в «Дневнике писателя» было совершенно неприемлемо и недопустимо: «Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская идея, охватывающая весь мир…» Все эти слова взрывали молодежь, как искры порох[82]. Достоевскому ставили в вину, что турецкую войну, жестокую и возмутительную, как все войны, он приветствовал с восторгом. «Мы необходимы и неминуемы и для всего восточного христианства, и для всей судьбы будущего православия на земле, для единения его… Россия – предводительница православия, покровительница и охранительница его… Царьград будет наш…»

      Все эти слова принимались известной частью общества с энтузиазмом, – молодежь же отчаянно боролась с обаянием имени Достоевского, с негодованием приводила его проповедь «союза царя с народом своим», его оправдание войны и высокомерие… «если мы захотим, то нас не победят!!»

      <…>

      Вот непосредственное впечатление рядовой курсистки о том «событии», как называли речь Достоевского.

      Конечно, это было событие, о котором говорили самые разные люди и

82

В Пушкинском доме хранятся три письма к Достоевскому от некоего анонимного московского корреспондента-антисемита: в первом из них он одобряет тот факт, что в своей публицистике писатель, наконец-то, «взялся за жида», однако в третьем письме, как раз после выхода в свет мартовского выпуска «Дневника писателя» за 1877 г. с главой «Еврейский вопрос», выказывает глубокое разочарование «примиренческой» позицией Достоевского в «еврейском вопросе». Более подробно об этом речь пойдет ниже, здесь же мы лишь солидаризуемся с мнением Леонида Гроссмана, полагавшего, что:

Двойственное и многообразное, как многие раздумья Достоевского, его отношение к еврейству нельзя исчерпать одной категорической формулой [ГРОССМАН-ЛП (III). С.32].