Вуайерист, или Марек и прекрасная мельничиха. Зофия Мельник

но еще крепким старцем… А в другой истории Чеслава попадает в сырые застенки средневековой инквизиции. Монахи в черных рясах грубо срывают с панночки одежды и нагую, и дрожащую от стыда и страха растягивают на дыбе. Один из братьев с худощавым и строгим лицом берется за длинный хлыст. Тяжело дыша, Чеслава висит на дыбе и смотрит, как монах замахивается хлыстом. У него красивые руки с тонкими длинными пальцами… Или вот еще одна греза – Чеслава живет в каком-то большой городе, например, в Гданьске, и поздно вечером возвращается с работы. Несколько мужчин, от которых сильно пахнет вином, останавливают её в темном переулке и отбирают сумочку с деньгами. Чеслава получает пару оплеух, от которых у нее звенит в голове. Панночку заставляют встать на колени на грязную мостовую. Лиц мужчин не видно в темноте, один держит Чеславу за волосы, а другой, пьяно ухмыляясь, расстегивает ширинку… А еще у Чеславы есть грезы о древней Греции и весталках, об английском пансионе для благородных девиц, о незнающих жалости морских пиратах, и восточном гареме…

      Из старого зеркала в овальной раме на Чеславу смотрит худенькая невысокого роста панночка. У панночки бледное лицо, острый маленький нос и тонкие брови, её черные вьющиеся волосы коротко подстрижены. Она кажется девочкой-подростком, но выдают Чеславу светлые, точно льдинки глаза, наглые и шальные, с какой-то похотливой мечтательной поволокой. Чеслава не может сдержать улыбку, она думает, что похожа на кота, который сидит перед миской с жирной сметаной.

      Ей нравится этот старый бревенчатый дом, стоящий на краю соснового бора на отшибе за рекой. Ей нравится хозяйка – высокая дородная дама лет сорока с миловидным лицом и большими карими глазами. Рядом с пани Фелицией Чеслава робеет и чувствует себя маленькой девочкой. Грезы словно назойливые мотыльки принимаются кружить вокруг Чеславы и застят ей свет. У неё заплетается язык, руки становятся неловкими и вот уже чашка с кофе летит на пол и разбивается на дюжину белых фарфоровых осколков. Ах, сколько раз Чеслава представляла, как пани Фелиция велит ей задрать платье и хорошенько отшлепает неловкую горничную крепкой ладонью. Чеслава вертится на полных круглых коленях хозяйки, мычит сквозь стиснутые зубы, а звонкие шлепки обжигают ее маленькие круглые ягодицы. Увы, эта греза Чеславы так и не сбылась. Наказывать горничную пани Фелиция поручила Грасе. Это долговязая худая девица с задумчивыми зелеными глазами и русой косой по пояс служила в доме пани Фелиции, наверное, с дюжину лет. Обычно Грася отводила Чеславу в чулан во дворе и там на лавке наказывала розгами. От порки прутьями Чеслава становилась сама не своя, единственное, о чем панночка беспокоилась, это как бы не перегнуть палку с битьем посуды и прочими шалостями, чтобы пани Фелиция ненароком не выставила ее из дома. Грася, чистая душа, жалела Чеславу, но все же довольно больно её стегала. Грася даже не догадывалась, какое острое, похожее на нестерпимый зуд наслаждение получает Чеслава, вертясь на скамье в этом темном и пыльном чулане. Да эта скамья для Чеславы была словно медом намазана! А сколько было сладости вскоре после порки стоять голой возле зеркала и разглядывать припухшие лиловые следы от прутьев и касаться их кончиками пальцев. Или каково было Чеславе срезать садовыми ножницами ивовые прутья и счищать с них листья, а самой думать, что, может быть, уже нынешним вечером этими самыми прутьями ее снова будут пороть. Ладони становились горячими и влажными, и её маленькое взбалмошное сердце принималось часто-часто биться в груди…

      – Чеслава! Чеслава! Куда же запропастилась эта девчонка! – слышит панночка голос Граси из кухни.

      Глядя в зеркало, Чеслава проводит рукой по волосам, и поправляет фартук. Она походит по коротенькому сумрачному коридору, толкает дверь и останавливается на пороге кухни.

      – Марек приехал, племянник пани Фелиции, – говорит горничной Грася, доставая из шкафа накрытое полотенцем блюдо с утрешним пирогом. – Да не стой ты столбом, отнеси самовар в гостиную.

      Грася распахивает дверь и, нагнувшись, чтобы не задеть притолоку головой, с блюдом в руках выходит из кухни. Пузатый медный самовар фабрики Фраже вовсю кипит, из отдушников вырываются струйки пара. Чеслава берет с полки фарфоровый заварочный чайник и жестянку с чаем. Бросает в чайник пару щепоток чаю, щепотку чабреца и лист смородины. Она ставит чайник на конфорку самовара, потом осторожно берется за ручки и, подняв тяжеленный, пышущий жаром самовар, выходит из кухни в гостиную.

      В окна гостиной льется розовый закатный свет. В палисаднике стоят кусты сирени, вечерний воздух неподвижен, и ни одни листик не шелохнется. Неподалеку от дома за поросшей высокой травой пустошью начинается сосновый бор. Над кронами сосен клубится, расползаясь по небу грозовая фиолетовая туча.

      – Ну, сел я, значит, в поезд и уснул, – рассказывает хозяйке молодой пан, не иначе, тот самый Марек. – И так, тетушка, крепко уснул, что в Гданьске меня проводник едва растолкал. Сам я ни за что бы не проснулся! Ну и вот, ищу я чемодан, а чемодана-то под лавкой нет! Хорошо хоть деньги и паспорт у меня в кармане лежали. А иначе, как бы я доехал из Гданьска до Картузов, ума не приложу!

      Марек сидит за столом спиной к окнам, в рубашке с расстегнутым воротом и темных брюках. Марек невысок, но хорошо сложен. У него курносый