Цвет тишины. София Шуленина

с другими, о как он этого хотел. Он старался слушать, он пытался читать по губам, он тренировался произносить слова – ночью, когда никто его не слышал. Но его все равно переспрашивали, не понимали и в конечном счете выключали из беседы. Он старался говорить со всеми так, как говорили они. Единым потоком слов, перебивая друг друга, о как бы он хотел говорить так же. Но не мог. Он протягивал к ним руку – и в конечном счете его руку отбивали ударом наотмашь, и он оставался один.

      Говорить на языке жестов было легче. Книга помогала ему, настолько затрепанная и зачитанная, что название на обложке едва угадывалось. Он знал ее, казалось, наизусть. Но толку от этого было всего ничего.

      Разговаривать на языке жестов ему было не с кем.

      Вечерами они часами бродили по побережью с Сати и Рильке, собирали ракушки. В общей спальне ракушки прятались везде – на подоконниках, на столе вместо пепельницы, на полках среди кружек, термосов, носков и свечек. Они выкладывали их в определенной последовательности, по виду, по размеру, по цвету. В спальне пахло солью, пахло морем. Сати приносил свои в ладонях, он – в подоле свитера.

      – Исо на-ол,7 – сказал Серый и улыбнулся.

      – Ого, вот это крутяк, – сказал Рильке и указал на большую раковину. – Это стромбида.

      Рильке говорил не так внятно, как Сати. Его слова были беглыми, они всегда куда-то спешили, нервничали и соскальзывали, и Серый едва успевал их разобрать.

      – Оми-да8, – кивнул Серый.

      Они стояли по щиколотку в воде, и ледяное море ползало вокруг их резиновых сапог. На ветру полы плащей хлопали по ногам. Шарф Сати размотался, один его конец плавал в море.

      Серый улыбался. Тогда он еще мог улыбаться. И не боялся подходить к воде.

      ***

      На улице мело второй день. Город стал белым. Белые дома, белые улицы, белые люди. Ветер кидал в лицо снег, видимость была почти нулевая. Тахти накрутил шарф до носа. Он так и ходил в парке Наны, но против такого ветра никакая одежда не помогала. А ветер дул здесь всегда, ледяной, соленый, со стороны моря. На ветру все остывало моментально. Поднимай воротник или нет, кутайся в шарф или нет, зима здесь строгая, грубая, вымораживает все моментально.

      Тахти шел как мог быстро. Не столько потому что ему было холодно, этого он как раз почти не чувствовал. Там, выше по улице, была кофейня. Серый. И повисший между ними еще не состоявшийся разговор.

      Ночью он практически не спал. Ему повезло – в комнате, когда он туда вошел, было темно. Рильке не было, и Тахти проскользнул на свою половину, спрятался под одеялом. Он притворялся спящим, когда в половине первого вернулся Рильке. Тахти завернулся в одеяло с головой, как гусеница в кокон, отвернулся к стене и старался дышать спокойно и ровно. Рильке не включил верхний свет. На цыпочках прошел к своей постели и включил ночник, отчего в комнате стало теплее. От его шебуршения, от осторожных шагов, от того, как он уронил куртку, как приглушенно выругался и как потом постоял, прислушиваясь, разбудил он Тахти или нет, от того, как тихо-тихо разделся и лег, Тахти делалось больно где-то в груди.

7

Еще нашел.

8

Стромбида.