Злая, злая планета. Николай Алексеевич Гусев

просипел сторож и похлопал себя по груди. – Общак он мне передал.

      Кирсанов выжидательно смотрел на него. Сторож мельком, воровато поглядел по сторонам.

      – Коль, дружище, не обессудь, там мне, того… причитается из твоих-то… обещали, вот…

      – Во-он оно что, – зловеще протянул Кирсанов и принялся внимательно изучать сторожа взглядом, прищурив глаза. – И сколько же тебе обещали, золотой мой?

      – 25… того… процентиков, – заискивающе пробормотал тот.

      – Дима, – Кирсанов решительно повернулся и поманил Дмитрия. – А, Дим. Всыпь-ка этому господину 25 процентиков.

      Дима снял шапку и двинулся прямо на сторожа. Лицо его, прямо скажем… одним словом, даже Кирсанов как-то слегка стушевался, взглянув на него. А сторож, едва завидев в поле зрения приближающуюся фигуру Димы и его пылающие, как у дьявола, круглые черные глаза, так и рванулся назад, потерял равновесие, засучил руками в воздухе, упал и, беспорядочно шаря в снегу, крабом ссыпался с холма и устремился прочь, в снежную пустыню, обратно, в порт. Только рев Кирсанова оглашал просторы ему вслед:

      – Ты кого тут надуть собрался, с-сопля, гусеница, каракатица вонючая, так тебя и растак! В-вали к черту, пока я твой хребет в узел не завязал!

      Он сгреб снега в кулак и швырнул в спину удирающему ворюге, но снежок не получился, слишком сильный стоял мороз, только искрящаяся оранжевая пыль рассыпалась в воздухе в жидком свете фонаря.

      На снегу, там, где упал сторож, лежал чёрный свёрток и Дима, подойдя, подобрал его, взвесил на ладони, одобрительно кивнув, и передал Кирсанову. Стало тихо и вдруг мы все вспомнили, зачем здесь находимся. И все разом посмотрели на человека в снегу, который за все это время даже не шелохнулся.

      – Он там, чай, не помер? – озабоченно поинтересовался Кирсанов, неизвестно к кому обращаясь.

      Мы понятия не имели и, честно говоря, никто не спешил проверять. Но вдруг человек шевельнул рукой и сделал слабое движение, словно хотел подняться. Мы устремились на выручку и я оказался в первых рядах. Я поднял человека, удивляясь, до чего же он тонкий и щуплый. Мы проводили его в танк, усадили в кабине между мной и Китом, Борис полез вперёд, а Дима и Кирсанов сели на лавку напротив. Лязгнули дверцы, Володя завел мотор, в кабине вспыхнул свет, и загудела печка. Кирсанов стянул с головы пассажира капюшон и следом меховую шапку. Мы увидели белый череп, покрытый еле заметным ярко-оранжевым пушком. Пассажир не поднимал головы, только чуть приподнял руку, словно попытавшись удержать капюшон на голове. У пассажира было худое лицо, с синеватым, как у мертвеца, отливом и все в веснушках, чуть вздернутый, маленький носик, тонкие, золотистые брови. Это была, несомненно, женщина. Вдруг её красиво очерченные веки с длинными золотистыми ресницами, прикрывавшие глаза, дрогнули, и побелевшие, растрескавшиеся от зимнего морского ветра, губы разлепились. Она как будто хотела сказать что-то, но силы опять оставили её. Кирсанов наклонился к ней и тихо позвал:

      – Эй, мадам, очнитесь!

      И тогда она открыла глаза, и в ту же минуту Кирсанов