Остров. Алексей Крестьянинов

комнатушке, куда не понятно как поместились три простые железные койки, медики занимали лучшие места, у окошка, потому что вселились раньше меня. Моя кровать стояла у входной двери, даже немного её перекрывая. Домишко был частный, построенный лет сто назад. За это время он оброс какими-то кое-как сляпанными пристройками и сарайчиками, напоминающими курятники. Одна из таких пристроек и сдавалась внаём студентам, то есть нам, в других размещалось семейство хозяев. Но и на свою территорию они умудрились, как уже сказано, запихнуть жильца – моего одногруппника Колю Менюка, который почему-то не смог найти себе более подходящего обиталища.

      Один из моих соседей по комнате, Сева Круглов, крепко сколоченный, невысокого роста рыжеватый, слегка веснушчатый парень, отслуживший армию и кое-что повидавший в жизни, был первым номером в их дуэте с Петрушей Лопаткиным. Петруша же производил впечатление типичного «ботаника», ещё до конца не распрощавшегося с розовым детством. Родители его, судя по всему, холили и лелеяли единственного сына, оберегая от любого соприкосновения с реальной жизнью. Каждые выходные с различными оказиями Петруше передавались посылки с всевозможными деликатесами – иными продуктами, похоже, он не привык питаться. Это были домашние колбаски в застывшем смальце, нежнейшее свиное сало, засоленное с чесноком и перчиком, мясные и рыбные балыки, жареные куры и кролики, сырокопченые колбасы, всяческие соленья и маринады в закатанных крышками стеклянных банках, домашние пирожки и плюшки, варенье различных видов и так далее, и тому подобное! Где это все доставалось в не слишком тучное советское время – одному Богу известно.

      Сева рассматривал данное изобилие как принадлежащее и ему тоже, видимо, по праву старшего друга, опекуна и наставника своего инфантильного собрата. Петрушу, судя по всему, такое положение вещей также устраивало, он понимал, что нуждается в некотором руководстве. Так вот мы и жили. Я приходил ближе к вечеру домой, предварительно отстояв очередь в институтской столовке с её рассыпающимися на подходе ко рту котлетами, состоящими наполовину из хлеба, наполовину из фарша неизвестного происхождения, слипшимися макаронами и жиденьким борщом – таковы тогда были печальные реалии общепита – и заставал в нашей комнате лукуллово пиршество своих медицинских соседей. При этом ни разу, подчёркиваю, ни разу не был ими приглашен к столу!

      Насытившись, Сева обычно брал гитару, а играл он, надо сказать, неплохо, и исполнял что-нибудь нетривиальное. Лучше всего ему удавался одесский или блатной репертуар, что, в сущности, одно и то же.

      У раввина была дочка Ента,

      Тонкая, изящная, как лента,

      Чистая, как мытая посуда,

      Умная, как целый том Талмуда…

      Виртуозно исполнив этот одесский, не лишенный некоторого изящества шлягер до конца, Севка делал паузу и затем переходил к более грубой, так сказать, натуралистической поэзии, положенной на мотив «Sixteen tons»:

      Калитка скрипнула,