Оборотни клана Морруа. Ольга Гусейнова

не беспочвенными, потому что прозвучал вопрос дона Луки:

      – Мануэль, ответь мне, ты продавал Гардинесу товар в обход меня?

      – Нет, что вы, дон Лука, да я никогда и… – Кислый, тошнотворный запах лжи вновь заставил сжаться мою ладонь.

      – И как часто ты обманывал меня, Мануэль? Сколько сделок провел без согласования со мной? Сколько украл у меня? – оборвал лепет проворовавшегося ничтожества дон Лука и обманчиво спокойно откинулся на спинку кресла, с демонстративной ленцой погладил мягкие подлокотники, сверкнув внушительными перстнями на пальцах.

      Мысленно я содрогнулась: эти холеные мужские пальцы частенько из таких вот расслабленных превращались в стальные захваты, которые с легкостью причиняли мне боль, ломали, душили, выдирали волосы.

      – Только один раз, всего один раз, один раз… – зачастил обманщик и предатель Мануэль, трясущимися руками вытирая пот со лба. – Я все отдам, дон, в двойном размере! Простите меня, я все отдам, все отдам…

      Я ни о чем не думала, когда снова сжимала «дядино» плечо, живые детекторы лжи не болтают, не чувствуют, не думают о последствиях, они делают работу молча. Этому меня тоже отлично научили, вдолбили до тех самых рефлексов, захочешь не забудешь!

      Дон Лука больше не удостоил взглядом и словом зарвавшегося жулика, раздраженно махнул охране – приказал увести. Какой, казалось бы, простой жест, но не для того, кому таким образом вынесен приговор. Вот так, безмолвно, всего лишь махнув рукой и тем самым обрывая нить жизни.

      Мануэль попытался вскочить, но подручные дона, заломив ему руки за спину, буквально пополам согнули. Толстяк тормозил, слезно и крикливо молил дона о прощении. Через минуту, уже в дверях, осознав, что прощения не будет, он с лютой ненавистью проорал, глядя на меня:

      – Будь ты проклята, демоново отродье! Это ты, ты виновата…

      Еще минуту раздавались вопли Мануэля, поливавшего меня ненавистью и проклятьями, но на моем лице вряд ли дрогнул хоть один мускул. Только внутри все сжалось, замерзло, каждая жилка словно дрожала в напряжении и отчаянии. За десять лет «собачьей» жизни я привыкла хранить свои эмоции и мысли глубоко, очень глубоко внутри, чтобы никто и ни при каких обстоятельствах ничего не распознал. Только мертвенная бледность лица да глаза порой выдавали раздирающие мои внутренности боль, тоску, одиночество и вечно терзающий страх. Поэтому глаза я чаще всего прикрывала, прячась за веером длинных пушистых ресниц. Окружающим же казалось, что я бесчувственная ледяная статуя или кукла.

      В кабинет дона заглянул верный пес и правая рука сеньор Мартинес:

      – Мануэля убираем или?..

      – К Рафу его, пусть точно выяснит, скольких сделок мы лишились и с кем конкретно он работал за моей спиной, – недовольно проворчал хозяин кабинета, поместья и моей жизни.

      Выслушав приказ, Мартинес исчез. Этого крупного, седовласого, пожилого, но вполне крепкого мужчину я боюсь, быть может, больше, чем дона Луку. Он ничем не пахнет,