Поздно. Темно. Далеко. Гарри Гордон

«ню»? – без энтузиазма откликнулся Плющ. – Вы же знаете, я не пью.

      – А тянет? – живо спросил Боря Череда. – Я вот был месяц в завязке, и ничего, не вспоминал даже.

      – Ну, это ты, Боря, не пи…, не преувеличивай. Сколько лет уже, а как представлю неполный стакан водки, аж дух захватывает.

      – Ну и воля, – отозвался Дольдик, прихлебывая кофе. – Ты, Костик, похож на фолкнеровского Минка. Не находишь?

      – Я, Юра, ищу и не нахожу уже много дней двадцать пять рублей. У вас никого, случайно, нет?

      Все рассмеялись, как хорошей шутке.

      – Хочешь кофе? – спросил Дольдик.

      – Спасибо, только двойной, пожалуйста.

      У Измаила денег не было хронически. Даже на сигареты. Ляля, будучи врачом, хоть и педиатром, строго следила, чтоб он не пил, а главное, не курил. Шутка ли, мерцательная аритмия. Приходилось придумывать разные писательские дела, чтобы выйти в город и покурить. На море, куда он водил трех своих пацанов, это не получалось. Они могли невольно заложить, особенно младший. С питьем тоже было сложно. Самолюбие не позволяло Измаилу «садиться на хвост», и приходилось искренно отказываться раза три. Зато согласившись, он уже не жеманничал. Это качество раздражало Эдика, и еще – пренебрежительное отношение Измаила к писанию Эдиком романа.

      – Ничего не выйдет, – убеждал Измаил, – ты же малограмотный!

      – Малограмотный, но умный, – парировал Эдик.

      – Все равно, помогать в проталкивании я не буду, и вообще, возьми псевдоним.

      «Это не семья, – говорил Дольдик, – это популяция».

      Писатели разошлись, Плющ взял кофе и сел за столик. Крупный ливень внезапно набежал на Пушкинскую, потемнело в баре, капли на асфальте подпрыгивали и падали в свои воронки. С мокрой газетой на голове вбежал Марик Ройтер.

      – Фу ты, черт, – сказал он усаживаясь, – посмотри, Костик, усы не поплыли?

      Марик снял с головы газету, скомкал и аккуратно положил на соседний стул. Плющ удивленно поднял голову: на бледном худом лице с маленькими коричневыми умными глазами, под большим свисающим носом были нарисованы тушью усы колечками.

      – Не, не поплыли, – успокоил Костик, – ты что, сдурел?

      Марик жил с мамой в мрачной комнате в коммуналке, ему было лет тридцать пять, но он не был женат, сначала, конечно, из-за мамы, потом это казалось все труднее и безнадежнее.

      Был он талантлив, но писал мало и с трудом, приходилось все время ходить на службу для маминого спокойствия. А еще Мила Гальперина, главный архитектор Гипроторга, давала ему работу в интерьерах, монументальную, в основном роспись, эксплуатировала его нещадно, зато платила, хоть мало, но регулярно.

      Марик раз и навсегда уныло решил, что он некрасив, не в женщинах даже дело, его эстетическая натура требовала немедленной красоты всегда и во всем. Поэтому он в припадках самоиронии развлекался, как и сейчас вот, с усами.

      Не так давно он влюбился в бывшую жену товарища, благо не надо было знакомиться, давно знали друг друга. Дама,