Белое станет черным. Антон Грановский

я, и ты. Ну, тебе-то проще – выстроил композицию, и порядок. А я работаю со словом, значит – со смыслом. Тут самое простое уже давно придумано.

      – И что же это?

      – Букварь, – с кривой усмешкой ответил Маяковский. – Дальше упрощать некуда.

      – А как же Крученых?

      – Дыр-бул-щир? – брезгливо проговорил Маяковский. – Это рев, а не стихи. А реветь полагается зверю, у него лучше получается.

      Родченко прищурил на Маяковского лучистые, добрые глаза.

      – Ты что, не с той ноги сегодня встал? – негромко спросил он.

      – Угу, что-то вроде этого. – Маяковский поправил в нагрудном кармане пиджака большую перламутровую ручку, какой обычно подписывают бумаги в учреждениях большие начальники. Ручка была роскошная.

      – Ого! – улыбнулся Родченко. – Где добыл?

      На толстых губах Маяковского заиграло подобие улыбки.

      – У Левидова выиграл, – горделиво сообщил поэт. – В маджонг. Разделал критикана под орех, это – добыча. Сделай так, чтобы в кадр вошла.

      Маяковский сел на стул красного дерева, оглядел резные подлокотники и ехидно проговорил:

      – Где ж твои чистые формы, художник? Их и в природе нет, а уж она сильна упрощать. У природы все витиевато и волосато, все запутано – одна сплошная борода на витых ножках. А ты хочешь простых форм.

      Маяковский вставил в угол большого рта папиросу, небрежно прикурил от длинной спички.

      – Ты сегодня явно не в настроении, – мягко, как всегда, сказал Родченко. – Тебя, должно быть, актриса твоя чем-то обидела. Не дала тебе своих форм видеть, и ты теперь обиду на моих формах вымещаешь.

      – Ее формы посимпатичнее твоих, – заметил Маяковский.

      – Кто бы спорил. Ну что? Начнем, пожалуй?

      – Валяй, начинай. Папироса тебе моя не мешает?

      – Мешает.

      – Ну, так я ее казню, – Маяковский воткнул недокуренную папиросу в грязное блюдце.

      – Стой! – окликнул его Родченко. – А, ты уже затушил. Зажги новую!

      Маяковский послушно достал вторую папиросу. Закурил. Повернул бычью голову к объективу фотоаппарата, и Родченко щелкнул затвором.

      – Поймал блоху за обмотку, – насмешливо сказал Маяковский. – В следующий раз предупреждай, не то кадр смажу.

      – Склони, пожалуйста, голову, – попросил Родченко. – Только без нарочитости, а так, как ты делаешь по своему обыкновению… Так… Хорошо… А теперь смотри в объектив.

      Маяковский напряженно уставился на фотоаппарат.

      – Нет, не так, – сказал Родченко. – Спокойнее. Будто я тебе что-то важное говорю, а ты слушаешь.

      Маяковский кивнул и изменил подъем головы, даже улыбнулся.

      – Нет, не пойдет, – Родченко отпрянул от видоискателя камеры, нахмурился, подпер подбородок большим пальцем и уставился на Маяковского немигающим взглядом.

      Маяковский спокойно смотрел ему в глаза, не советуя и не спрашивая.

      – Вот! – крикнул вдруг Родченко, оживляясь, и ткнул пальцем в Маяковского. – Вот так смотри! Как будто это ты меня снимаешь, а не я тебя! Я – твоя модель!

      – Да как скажешь, – пожал Маяковский острыми