Школа беглости пальцев (сборник). Дина Рубина

тут засветилось окно в доме напротив. Теперь я уже знал, что женщина зажигает свет не когда придется, а для двенадцатичасового кормления. Для меня же в ту кромешную ночь этот притушенный свет настольной лампы показался грянувшим с небес солнечным сиянием.

      Я решился. Положил тебя, орущего, в кроватку, сбежал вниз, пересек темный двор и, взлетев на третий этаж, нажал на кнопку звонка.

      – Кто там? – спросил за дверью заспанный женский голос.

      – Откройте, умоляю, немного молока! – бестолково выкрикнул я, пытаясь унять шумное дыхание.

      Она сразу открыла.

      До сих пор не могу понять – как не побоялась одинокая женщина открыть ночью дверь на маловразумительные вопли чужого мужика. Но она открыла. И спросила с готовностью:

      – Что случилось?

      Она так и стояла, какой я привык видеть ее в окне, – в ночной сорочке, растрепанная, не слишком уже молодая, с хронической усталостью на лице…

      – Что у вас стряслось?

      – Мальчик… – сказал я с дурацкой дрожью в голосе, ежесекундно помня, что ты лежишь там один, крошечный, орущий, ни в чем не виноватый червячок. – Мальчик… всего неделя… мать в больнице… безвыходное… умоляю вас…

      – Тащите его сюда, – спокойно проговорила она, – у меня молока немного, но вашей пигалице хватит.

      Я вернулся, схватил тебя, багрового от крика, завернул в одеяло, пересек темный двор и взбежал на третий этаж.

      Женщина уже стояла в дверях, в той же сорочке, даже халата не набросила. Взяла тебя и сказала:

      – Ишь ты, колокольчик. Погремушка. Весь подъезд перебудил. – Она села на кровать и, нисколько не смущаясь присутствием незнакомого мужчины, достала из глубокого выреза рубашки грудь, перевитую голубыми венами.

      Ты жадно схватил сосок, захлебнулся, закашлялся, напрягая тонкую цыплячью шейку.

      – Ну! – прикрикнула она и шлепнула пальцем по твоей щеке. – С голодного края!

      Ты опять схватил грудь и засосал, шумно цокая и глотая. И я наконец сглотнул слюну и погладил колени потными ладонями.

      – Вы спасли нас, – сказал я.

      – Ничего, – хмыкнула она, разглядывая тебя, – недели через две будете гораздо спокойнее переносить его плач. А что с матерью?

      – Мастит. «Скорая» забрала часа три назад.

      – А! – сонно пробормотала она, прикрывая веки. – Ничего, все наладится… Все у вас наладится…

      Она кормила тебя с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь и придавливая большим пальцем грудь над твоим носом. Ее ребенок тихо спал в коляске у стены. Она не знала, что ничего у нас не наладится, ничего.

      Желтоватый свет настольной лампы мягко высвечивал и округлял ее плечо, грудь и локоть, на сгибе которого уютно примостилась твоя голова. И это было красиво, трепетно и свято, как на полотнах старика Рембрандта. Завороженный, я следил за скольжением пугливых теней по ее растрепанной, покачивающейся голове, по усталому лицу, по тонким нервным рукам, и в горле у меня… да, ну ты мал еще, сказал бы я ему, ничего не поймешь…

      Мал