Под покровом небес. Евгений Калачев

что ее похвалили, боком повалилась на хозяина.

      Когда Лукич перенес всю свою поклажу через заболоченную низину, из нависших над землей серых туч стали падать первые снежинки. Они медленно кружились, не таяли, долетали до земли и робко – ведь они такие маленькие, а земля и все, что на ней есть, такие большие, стали покрывать все окружающее пространство. День, который катился к вечеру и уже сумрачно потемнел, вдруг из-за этого белого кружения стал светлее, и настроение у Лукича успокоилось. Беспокойство, что придется добираться до избушки в темноте, покинуло его, и тому причиной был не только снег, но и то, что Лукич пересек границу своего охотничьего участка. Граница проходила как раз по заболоченной низине и, конечно, была условной: та территория, где начиналась тайга, по которой они с Гришкой ехали на пониженной передаче, место, где Гришка его выгрузил, пологий перевал и весь левый берег речки, вытекавшей из болота, была ничейной, но так как она была близка именно к его участку, давало фактическое право его артели охотиться и на той территории.

      На своем участке Лукич почувствовал себя практически как дома. И действительно, до избушки оставалось каких-то два с половиной километра, а мешки с вещами, если не будет сил, можно оставить до утра, подвесив их на ветку дерева, повыше от земли, чтобы никакой зверь не испортил и не утащил в свою нору.

      А снегопад набирал силу, покрывая девственным белым цветом заболоченную низину, скрывая следы Лукича и его собак, как бы отрезая на целый месяц его самого и его помощников от остального суетливого мира, всецело погружая в иной, таежный мир.

      К избушке Лукич добрался уже в полной темноте, и хотя было всего около восьми часов, по цивилизованным меркам – вечер, здесь, в тайге, из-за туч не светили ни звезды, ни луна, а идущий снег скрадывал все звуки, и даже редкий теперь – собаки тоже набегались – лай не тревожил заснувшую глубоким зимним сном тайгу.

      Когда Лукич принес к избушке первые два мешка с сухарями и продуктами, у него появилось огромное желание затопить буржуйку, чтобы, пока он перетаскивает оставшиеся четыре мешка, печка нагрела и просушила накопившуюся за два месяца сырость. Желание было таким сильным, что когда он, убрав подпиравшую входную дверь палку, распахнул дверь и, пригнувшись – дверь была невысокой, вошел внутрь, руки непроизвольно начали расстегивать верхнюю пуговицу телогрейки, а тело самопроизвольно удобно разместилось на поперечной доске, которая являлась упором для продольных досок, образующих широкие, во всю ширину избушки, нары, которые Лукич называл, на домашний лад, кроватью, как бы подчеркивая этим, что таежная избушка является его желанным, по-своему уютным, вторым домом.

      «Ну нет, – сам себя остановил Лукич. – Рано расслабляться», – он с усилием воли встал, застегнул пуговицу на телогрейке, наклонившись, вышел из избушки, закрыл дверь, опять подперев ее палкой, поднял мешки, которые лежали перед входом на снегу и, откинув матерчатый полог, закрывавший вход в пристройку, где под навесом была