По весеннему льду. Юлия Парфенова

коленка напоминала о той секунде, когда Тома услышала голос из прошлого. Как будто ожог остался не только на ноге, но и на душе. Тома мягко отстранилась, и Матвей, вздохнув, отвернулся. Она заснула только к пяти часам утра.

      Несколько следующих дней слились в тошнотворное состояние непрерывной тревоги. Тома механически делала свои дела, гуляла с Баронетом, даже печатала текст, как зомби, не очень вникая в то, что пишет. Она видела свои руки, понимала, что ходит. А потом вдруг просыпалась на диване и видела, что на улице темнеет.

      Приезжали домашние, ели ужин, который она готовила, очевидно, во сне. По крайней мере, сама она не помнила процесса. Ночь приносила темноту и бессонницу. Они сливались, превращаясь в мучительное душное облако. Тома перестала ложиться в постель, просто уходила вниз, садилась в кресло, закутавшись в плед, и сидела так до утра. В этих промежуточных между сном и явью состояниях она видела сны, хотя могла поклясться, что не спит. Последний сон хорошо ей запомнился. Будто бы она приехала в город, где всё сумрачно, как перед грозой. Нашла среди серых новостроек дом. Дом Павла. Она помнила его с детства, подъезд, лестницу, синюю дверь. И вот ступеньки, дверь, она стоит и смотрит на звонок. Вспоминает сцену с Раскольниковым перед дверью процентщицы. Вот сейчас. Сейчас она услышит шаркающие шаги. И вместо друга детства дверь приоткроет кто-то в маске морщинистой ведьмы. Вдруг на верхней площадке раздаётся шорох, и слышен придавленный ладонью чих. Или всхлип.

      Тома понимает, что там кто-то прячется, но не испытывает испуга. Гораздо страшнее тихое невидимое пространство за синей дверью. Она опять тянет руку к звонку и слышит сверху очень странный шелестящий тихий голос:

      – Зачем ты ищешь его? Никого нет, ну и ладно. Уезжай, уезжай скорее. Ты – сильная. Закрой слух, слова бывают ядом.

      Тома смотрит наверх, почему-то ей трудно смотреть наверх. На широком подоконнике у грязного окна сидит девушка. За её спиной, воркуя, толкутся на карнизе голуби. Тома машинально отмечает длинное, странного покроя платье, нелепую соломенную шляпку, со сморщенным райским яблочком на боку, торчащий из-под замызганного грязью подола зелёный ботинок. Один. Вторая нога босая и беззащитная на холодном бетоне лестницы. Тома присматривается и видит, что грязь не только на подоле, один рукав платья измазан. Явно синей краской. Но не одежда, даже не отсутствие ботинка поражают Тому. Незнакомка обладает редкостной красотой и каким-то особым обаянием безмятежной юности. Свет буквальным образом меркнет, соприкасаясь с её сияющей белой кожей. Огромные загадочно-лилового оттенка глаза, длинные до пояса волосы искрятся и переливаются, пряди разных цветов, от тёмно-рыжих до белокурых, тонкие руки, лицо, фигура – всё поражает небывалым, окончательным и бесповоротным совершенством. Нет ни одного изъяна, ничего, что нарушало бы общее ощущение завершённой и торжествующей гармонии. Кроме голоса. Голос существует сам по себе, никак не вяжется с внешностью ослепительной